Эту ночь перед решением я не забуду никогда. Мне ясно было, что Россия стоит перед пропастью, что народ не умеет ни разобраться, ни противостоять соблазну, что нас, трезвых и верных, немного и что мы обязаны бороться до конца. Надо было решаться. И трагедия жизни впервые развернулась передо мною.
Трагедию я видел и вижу в том, что в жизни нет исхода, успокаивающего совесть; и она же сама, жизнь, требует решений и поступков. И чем драгоценнее и священнее то, за что ты борешься, чем меньше видно впереди, чем непоправимее последствия своих решений и поступков — тем труднее.
В России поднялись злодеи, люди не виданного еще на земле душевного склада, одержимые, свирепые, бесстыдные. А народ наш доверчив, как малое дитя, и страстен, как невоспитанный взрослый. Вижу соблазны, вижу надвигающийся позор, вижу неминуемое крушение — и сердце рвется от любви и скорби. Но не могу не видеть, что борьба будет беспощадная и кровавая, что в борьбе понадобится коварство и жестокость — и сердце содрогается от ужаса и отвращения.

И как легко сказать: «Господи, освободи меня от решения!..»
И невозможно. Ведь это значило бы сказать: «Возьми от меня силу моего духа, который есть живое подобие Духа Твоего! Погаси мою свободу, которая сокрыта в этой силе! Сними с меня и служение, и ответственность, и бремя жизни, и бремя мира Твоего!..» Это была бы молитва слабости, робости и бегства. Это была бы молитва об угашении человеческого достоинства, о лишении богоподобия: «Возьми от меня Твой благодатный огонь духовности, ибо я не могу и не хочу носить его!»...
И я начинал мысленно искать помощи у других людей: советоваться, просить указания, мечтать о слепом подчинении приказу... Я был один, мне не с кем было перемолвиться; но казалось счастьем — сложить с себя необходимость решения и пойти за кем-то сильным, благим и грозным...
И я понял, что и это невозможно. Что же я буду прятаться за другого — от Бога и от себя самого? Того, кому я стал бы отныне подчиняться, я должен был бы выбрать сам. И мое решение «подчиняться» — тоже было бы моим собственным решением. И в чем бы я ни подчинялся, я каждый раз подчинялся бы сам, добровольно; и свободно осуществлял бы предписанное. И если бы потом оказалось, что случилась беда, или вина, или грех, или стыд, — то я с ужасом увидел бы, что беду я сделал сам, что вина — моя, что стыд и грех — мои: ибо ни сила, ни свобода, ни ответственность моего духа не покидали меня!
И тогда я понял, что человеку на земле не дано спрятаться за другого от решения и ответственности.
Надо встать, самому взять «одр» своего расслабления и идти...
«...Научи меня служить делу Твоему! Помоги мне найти пути Твои! Укажи мне волю Твою!..»
Но ведь есть заповеди, в которых выражена Его воля. И, поступая по этим заповедям, разве я не исполню волю Его? И разве тогда не снимается с меня ответственность? Вот — заповедь, данная Тобою, и я исполнил ее посильно... Надо только найти точное выражение этой заповеди — и не думать о последствиях... Высшая заповедь есть заповедь любви... Но какой любви? Деятельной или устраняющейся? Грозной или умилительной? Жертвенной или предающей? Как же это сказано в Законе буквально?!
И вдруг я понял, что я не смею укрываться за буквою закона, с тем чтобы возложить ответственность на Творца. Ибо заповеди даны не рабам, трепещущим перед буквою, а свободным, разумеющим дух и смысл. Свободные же призваны видеть события, самостоятельно распознавать добро и зло, выбирать, решать и брать на себя ответственность. Да, любовь есть высшая из заповедей. Но возможно ли от любви к злодею предать ему слабого на растерзание? От любви к соблазнителю предать ему малых сих на соблазн? От любви к кощунствующему безбожнику предать ему святыни на поругание? А я незаметно вложу в заповедь любви этот порочный смысл и скажу: «Не Ты ли велел?!», пытаясь снять с себя ответственность и возложить ее на Давшего закон...
От слабости — лицемерие. Из лицемерия — ложь. И все для того, чтобы отречься от духовной свободы...
«...Научи меня духовной свободе! Вынь из груди моей малодушие и трепетное сердце! Помоги мне свободно найти пути мои — мои пути, но не уводящие от лица Твоего! Пошли мне полноту любви, не ожесточающуюся и в гневе на врагов Твоих! Дай мне ту силу любви, которая способна все отдать и будет исповедовать Тебя и в смертный час! И растопи во мне огнем Твоей любви человеческую ненависть! Не дай моему сердцу перегореть в ней! И не дай мне умереть в ожесточении гнева и кары!..»
Душу ли только отдам? Нет, но и душу души моей — нежность сердца, прямоту нелукавой воли, детскую чистоту безгневности... Восстановлю ли их? И как возвращу их себе?..
«Пошли мне силу безмолвной, но непрестанной молитвы! Пошли мне неизреченных воздыханий Духа Твоего! Пошли мне дар слезного очищения!..»
— Решение созрело. Я готов.

Русский религиозный философ Иван Ильин 1917 год

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2007