История, поведанная Софьей Александровной в Оптиной пустыни Успенским постом 1907 г.
У родителей моих было маленькое именьице в Елецком уезде. Неподалеку от имения матери, в нашем уезде, находилось и имение одной моей институтской подруги, вышедшей к тому времени замуж за известного в Орле доктора Г. Во время летних вакаций я жила в деревне у матери, и мы часто видались с моей подругой и с ее семьей, проводившей лето тоже в своей усадьбе.

Муж моей лучшей подруги, доктор Г., увлекся гипнотизмом и спиритизмом, и увлечением своим заразил и нас. Завелись в нашем кружке собеседования по этому вопросу, появилась целая литература о сем предмете, возбудился горячий интерес к изучению на практике явлений из области того же духа. «Коего духа» были эти явления, от Бога или от Дьявола, никто из нас не интересовался: какое кому до этого было дело — было бы только интересно и весело и вносило бы оживление в однообразие деревенской жизни. Взбудоражился наш тихий мирок, обрадовавшись, как дитя новой, пряной «духовной» пище, которой ему не была в состоянии дать ни казенная наука, ни то, что нам тогда казалось нашей религией. Религия... Все мы были православные по крещению, по диплому, в котором были обозначены наши «успехи» в Законе Божием, но по духу, по проникновению в великое таинство нашей веры и нашего спасения, мы ничем не отличались от язычников. Мы были круглые невежды в нашем Православии, мы были даже хуже язычников.
И вот, углубились мы в изучение новых духовных возможностей. От теории, уснащенной примерами практики, мы не замедлили перейти к самой практике: стали заниматься внушением и отгадыванием мыслей, стали вертеть блюдечко и вступать в общение с невидимым миром по способу и указке той «науки». К занятиям этим наиболее способными из нашего кружка оказались я и сестра мужа моей подруги, и мы до того увлеклись производством «чудес» из области новой для нас «науки», что ради радостей «духа» часто готовы были даже позабыть и об утешениях плоти.
И вот, наступил, наконец, день расплаты за наше безумие. Был день ангела моей подруги. Все мы были в сборе у нее в доме. Подруга моя была у обедни в своем селе в церкви. Мы ждали ее с чаем, с пирогом, с разными подарками. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. За чаем было шумно и весело... Отпили чай. Что будем делать? Давай за свое, что более всего захватывало в то время наши души — за внушение. Решено было, что я должна уйти в дальнюю комнату дома, там что-нибудь задумать и задуманное внушить и сделать сестре мужа моей подруги. Дальняя комната была спальней и кабинетом моей подруги и ее мужа. Я, не долго думая, побежала в эту комнату, конечно, одна, оставив остальную компанию под взаимным надзором в столовой, где пили чай. Первое, на что упал мой взгляд в кабинете, была девятичинная обеденная просфора, которую от литургии принесла моя подруга. Просфора лежала на письменном столе и, как предмет для него необычный, прямо мне бросилась в глаза. Я схватила ее и перенесла на умывальник. Пусть, — задумала я, — она (сестра мужа моей подруги) возьмет ее с умывальника и переложит обратно на письменный стол. Задумала и крикнула: «Готово». На мой крик сбежались из столовой все, а та, которой я внушила исполнить задуманное, нимало не колеблясь, кинулась сперва к письменному столу, от него — к умывальнику и только, было, хотела протянуть руку к просфоре, как внезапно, точно отброшенная чьей-то могучей рукой, перевернулась вокруг себя один раз и грохнулась на пол в обмороке, а я на том же полу уже билась в конвульсиях припадка падучей. Внушенная оправилась скорее, а меня, внушительницу, отходили только через три часа, несмотря на помощь доктора, мужа моей подруги. Обе мы ничего не помнили, что с нами было, не понимали, как и от чего могло с нами это произойти. Ничего, конечно, не понимал и сам доктор.
И вот, с самого этого памятного и страшного дня, перевернулась до неузнаваемости вся моя жизнь. Никогда не знавшая никакой болезни тела, души же и того менее, я стала подвергаться припадкам, так называемой, падучей болезни, эпилепсии, как зовется она людьми науки мирской. Сперва изредка, — раз в три месяца, — затем каждое новолуние, а потом повторяясь и по несколько раз в день, до потери всякой способности к какому бы то ни было труду. Пришлось уйти от любимого моего дела, от источника моего пропитания. И чем дальше, тем все хуже становилось мое состояние. Дошло до того, что мною овладело полное отчаяние, и я стала посягать на свою жизнь. Счету нет, сколько раз я покушалась на самоубийство — смертный грех. И стала я всем в тягость, а себе ненавистна, как лютый и беспощадный враг. В таком состоянии, в невмоготу себе и людям, прожила я что-то около пятнадцати лет. Из молодой, здоровой девушки, я превратилась в старуху. Болезни моей, от которой меня безуспешно лечили всякими средствами, конечно, никто не понимал. Не понимала ее и я.
Как-то раз, в скитаниях моих по родным с одного хлеба на другой, поселилась я на временное жительство к родной своей сестре. Замужем она за начальником станции. Жалование у мужа небольшое, семья огромная. Жутко мне было сидеть на их спине нахлебницей, да еще припадочной, а делать было нечего — пришлось сидеть. Муж сестры человек простой, без особого образования внешнего, но бодрый и глубоко, по-старинному, верующий. «А что, Соня, — спрашивает он меня как-то раз, давно ли ты говела?». «Да с тех пор, — отвечаю, — как больная, ни разу не говела» «Ах, матушка, — воскликнул он с живостью, — да разве ж так можно? И не нашлось у тебя ни одного доброго человека, кто бы об этом позаботился. Да, так-то и без болезни болен сделаешься. Непременно поговей, поисповедайся, да причастись святых Христовых Тайн: Бог милостив, глядишь, и выздоровеешь». Я не отказалась. Поговела я, походила в церковь, поисповедалась... Припадки меня как будто оставили... Наступил день причащения. Литургию я отстояла всю хорошо, чувствовала себя сносно, как будто даже здоровой... Открылись царские врата... «Со страхом Божиим и верою приступите...» И что же вы думаете? Меня, изможденную и обессиленную пятнадцатилетними страданиями, к святой чаше, к Источнику жизни, едва могли подвести девять человек: такая явилась во мне невероятная сила сопротивления святыне, такая ненависть к Святым Тайнам, что ярости, внезапно во мне проявившейся силы, едва могли противостоять девять человек прихожан, помогавших сестре моей со мною справиться. Я — институтка, барышня образованная, благовоспитанная, не верившая не в беснование, ни в кликушество, смеявшаяся и издевавшаяся над этим якобы «невежеством и притворством», сама оказалась бесноватой. Это был такой ужас, такой ужас, что о нем и вспомнить страшно. Слава Богу, что все теперь прошло, но и теперь еще, когда вспоминаю об этом прошлом, волос дыбом становится. Корень болезни, однако, был найден, и с этого дня началось уже правильное мое лечение: по совету верующих людей я часто стала причащаться, стала ездить, насколько позволяли мне средства, к святым местам. Припадки падучей почти прекратились: припадки явного беснования становились все слабее, но им на смену явилось в сердце моем чувство такой неописуемой нечеловеческой тоски, что, если бы не милость Божия, меня тайно поддерживавшая, я бы не была в силах противиться ее давлению и умерла бы с этой тоски.
Исполнилось уже восемнадцать лет с того дня, как я дерзнула произвести опыт внушения с девятичинной просфорой. Одна боголюбивая женщина уговорила меня поехать с нею к Оптинским старцам. Достали мне даровой билет по железной дороге, и я с женщиной этой добралась до Оптиной. В Оптиной пустыне мне все очень понравилось. Понравились ее храмы, чин Богослужения тоже полюбился, как полюбилось и месторасположение этой славной обители; но ни к старцам, ни к старческим могилам я идти ни за что не хотела, как ни упрашивала меня моя спутница: внутри меня точно все переворачивалось при одной мысли о старчестве вообще и, в частности, о подвижниках оптинских. Глухой, прямо им враждебный протест поднимался во всем существе моем: «На что они мне? Что в них такого, чего нет у других им подобных людей? Ну их...» И я упорно обходила во время своих оптинских прогулок и кельи их, и могилы их великих предшественников.
Тоска, меня глотавшая, немного затихшая было, вскоре по приезду в Оптину, вновь принялась грызть мое сердце пуще прежнего. Моя спутница уговорила меня говеть, и мы с ней вместе стали готовиться. Вот в это время и произошло со мною нечто великое, что навеки связало мою жизнь с оптинскими старцами несказанною к ним благодарностью. С тоской, которая мне не давала продыху, у меня было связано еще одно внутреннее ощущение: я чувствовала в груди, под сердцем, как бы клубок такой, который даже ощущался иногда на ощупь. Этот клубок, очевидно бес, подкатывался под самое сердце, и тогда я готова была кричать от тоски и от боли. И еще у меня было горе: я не могла плакать: потребность плакать была, но не было слез — слезы точно сдавлены были этим страшным клубком и наружу не изливались. Как же это было ужасно. И вот, в дни говения, перед исповедью у отца С., я решилась, наконец, — не знаю сама, как, — пойти на могилу старца Амросия. Решила одна, одна и пошла на могилу. И когда я вошла в открытую часовенку над этой могилой, преклонила колени у ее беломраморного надгробия и приложила к нему свою горемычную голову, вот тогда-то я впервые за все восемнадцать лет своей нечеловеческой муки почувствовала, что открылся исток моим слезам, что слезы безудержным потоком из груди хлынули к горлу и излились наружу горькими, покаянными рыданиями. И долго, долго плакала я, склоняясь головой своей бедной на надгробие заветной могилы, пока не изошло из груди моей слезами все мое многолетнее страшное горе. И тут я почувствовала, что свалилась с меня какая-то тяжесть и что не стало и в груди моей давившего его столько лет страшного клубка. Я исцелилась от одержимости бесом.
Отец С., которому я на исповеди рассказала всю мою жизнь и то, что со мною произошло на могиле старца Амросия, выслушал меня внимательно, с большой любовью, разрешил меня от грехов, содеянных мною от семилетнего возраста и исповеданных ему во время этой памятной исповеди, взял потом требник и стал меня по нему отчитывать, ибо кроме беса, давившего клубком, были и другие.
Я кричала, билась, вырывалась из кельи, а потом затихла. С того часа и поныне припадков моих со мною больше не повторялось. Душевно я стала совершенно здорова. После причастия я пошла на могилу батюшки Амросия и тут внезапно почувствовала, что я исцелилась, совсем, окончательно и навсегда исцелилась. И снизошла на меня тут такая блаженная радость, что не только от тоски моей не осталось и помину, но я думаю, что ей и места уже не будет никогда в сердце, раз испытавшем это неизъяснимое блаженство. И представьте себе, что чувство блаженства этого меня не покидало в течении целого года по возвращении моем из Оптиной пустыни домой, целый год мне даровано было наслаждаться таким душевным миром и счастьем, что я вполне была вознаграждена за 18 лет моей муки, понесенной мною в наказание за грех моего кощунства. Восемнадцать лет: ровно два года за каждую часть просфоры девятичинной... Исстрадалась здесь, — там, Бог даст, не буду...»

Из документов Оптиной пустыни

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2005