В своей глубине христианство стремится десакрализировать власть, чтобы освятить ее через того человека, который ее представляет.
В пустыне искушения Христос полностью отказался от обожания, которое требуется князем мира сего и земными князьями, но тот же Христос просил своих людей воздать должное кесарю. Он напомнил Пилату, что у него не может быть никакой власти над Сыном Человеческим, если власть эта не дана ему свыше.
Как было уже сказано, ранняя Церковь молилась за властителей, обличая в то же время обожествление государства, которое было для Церкви апокалиптическим «зверем из бездны».

Позже, когда христианство стало государственной религией, Церковь делала царя помазанником на царство, она любила его как носителя особой, почти крестоносной харизмы. Большей частью на Востоке, но также и на Западе период борьбы против теократических притязаний папства был периодом наибольшего согласия между Церковью и государством, периодом «симфонии». Экклезиологическая иерархия не стремилась стать источником политической власти: царь или король, являясь одновременно и представителем мирской среды, и представителем «царственного священства», символически принимал на себя «образ Христов». В нем и освящалась власть, и становилась властью, ограничивающей зло, творческим служением, преобразованием хаоса в пространство мира и порядка. Эта попытка имела свое величие. Поддержанная монахами, жаждущими немедленной вечности, она облагораживала повседневную жизнь, вносила в нее истинную красоту. Царь и его народ вместе причащались в Церкви. Церковная паперть была местом их встреч и во время праздников. Это прекрасное начинание закончилось крахом, причиной которого было недостаточно уважительное отношение к свободе.
Сегодня «царственное священство» принадлежит каждому христианину, когда власть освящается служением и созиданием. Очень важно в этой перспективе открыть для себя чисто религиозный смысл созидательного движения. Мы победим церковный и идеологический клерикализм, только породив во всех сферах жизни царственное призвание превратить насилие в созидательную силу, преумножить жизнь и красоту: хороший садовник обрезает весной ветви деревьев, чтобы они стали еще более крепкими, плодоносными. Крест монарха — это разорванность между насилием и созиданием.
Царь это не тот, кто убегает от обуздания собственной природы в монастырь, но это тот, кто живет в творческом напряжении. Царь-священник, потому что он символизирует вечное в земном. Царь-пророк, потому что, ведя борьбу со всеми идолами, он провозглашает приход истинного царства.
Скажем также, что царь никогда не выступает один, без шута.

 Мир заповедей блаженства — мир перевернутый. Он взрывает тяжелую серьезность нашего здешнего бытия. Царственности христианина присуще некое «шутовство» перед лицом всякого проявления тугоумия и скаредности. Одна из самых высших форм святости «безумие Христа ради». Это безумие блаженных, которые живут иногда в беднейших кварталах наших городов среди бродяг и падших женщин, вызывая тем самым презрение фарисеев, и которые вдруг, как бы шутовски, срывают с себя помертвелую кожу, обнажая свою душу перед смертью и любовью. Крайности и маргинальность больших городов благоприятствуют осуществлению этого странного призвания. И в каждой деревне есть свой идиот, знающий особые тайны.

Вот чьи голоса слышит царь, когда слушает своего шута.
Шут не позволяет ни монаху, ни царю впасть в гордыню. Первому в гордыню аскетизма, второму в гордыню властолюбия. Монаху он напоминает, что он стоит гораздо ниже того сапожника, который молился о спасении всех, ниже разбойника, сердце которого однажды сокрушилось от милосердия, ниже той матери семейства, изнуренной работой, но не теряющей надежды.
Сегодня каждый из нас должен играть в мире две роли: роль монаха и роль царя. Но не забудем и того, что мы должны быть своими собственными шутами.
Оливье Клеман

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2004