Нынешнее время дает нам возможность глубже осознать, что же происходило в богоборческую советскую эпоху. И опыт сохранения преемственности веры в 70-ти летних испытаниях, в общей тьме материализма, может быть полезен и сегодня.
В те первые полтора десятилетия, когда верующий народ и Церковь должны были найти себя в мире, который вдруг встал на дыбы против них, в условиях неисчезнувших возможностей организованного восприятия веры и передачи ее следующим поколениям, решающую роль сыграли братства, которые создавались в приходах по всей стране в ответ на призыв патриарха Тихона от 19 января 1918 года.

Хотя некоторые братства существовали и до того, например, у о. Алексия Мечева, но и они значительно расширились, углубились и получили совершенно новый духовный смысл после этого соборного призыва и в результате закрытия духовных школ, прекращения преподавания основ веры в школах, закрытия православных издательств. Надо помнить, что до 1929 года так называемая религиозная пропаганда, а следовательно, создание церковных братств, кружков, обществ разрешалось законом.
В самиздатских сборниках «Надежда» и в парижском «Вестнике РХД» появился ряд воспоминаний о братствах.
Создавали эти братства наиболее опытные и пользовавшиеся духовным авторитетом священники, например, отец и сын Мечевы, о. Роман Медведь, о. Серафим Батюков, о. Николай Пульх-Ретудов и другие. Из здесь перечисленных только будущий загорский старец Серафим Батюков миновал лагеря и тюрьмы, находясь в полузатворе, скрытый от властей своими духовными детьми. Младший Мечев был арестован в 1929 году и расстрелян в 1941 году; о. Роман скончался вскоре после освобождения из концлагеря; о. Николай Пульх-Ретудов провел много лет в лагерях, после чего к священству не возвращался.
Членов братств, которые в большинстве случаев включали в себя и женщин, подбирали сами священники и поручали им заботиться о духовном и даже материальном благополучии как друг друга, так и прихожан вообще. Священники часто делили братства на старших и младших братьев, работали со старшими и поручали им воспитание групп младших, так как братства были многочисленны. В храмах, где были братства, после воскресной литургии расставлялись скамьи, и священник читал из Священного Писания или из отцов Церкви, после чего шла всеобщая дискуссия.
Братьям и сестрам поручалось вести дневники по мере возникновения духовных вопросов, которые затем обсуждались со старшими братьями, а если те не справлялись — с пастырем. Членам братств поручалось вести духовное воспитание приходских детей, даже устраивались под общим наблюдением пастыря летние колонии за городом для детей. Бывшие участники этих братств говорят о том, как пастыри духовно подготовили членов братств к испытаниям последующих лет, помогли пройти через лагеря и тюрьмы и не только устоять, но продолжать нести слово Божие и в заключении, и после выхода из него. Члены братств также помогали заключенным и их семьям, собирая средства, еду, одежду. Заботились они и об арестованных священнослужителях. И это стало незаконным в 1929 году. Но тогда братства перешли на подпольное существование. Немало вышло из этих братств педагогов. Среди них была и известный ученый, педагог Василевская, оставившая интересные воспоминания о своем духовном отце Серафиме Батюкове и воспитавшая, в частности, о. Александра Меня, своего племянника.
Вероятно, остатки этих братств сделали немало для передачи веры и церковности новым поколениям, что отчасти подтверждается и некоторыми материалами религиозного самиздата. Один из самых ранних таких документов начала 20-х годов говорит о формировании миниатюрных братств новообращенных интеллигентов, цель которых — восстановление христианского мышления, покаяние за вину безучастности; в судьбах Церкви в самые тяжкие ее годины и борьба за восстановление прав Церкви и веры в стране.
Трудность подлинного воцерковления для человека, пришедшего к крещению из атеизма и лишенного пастырского руководства и нужной литературы состоит в том, что многие неофиты предаются одной из двух крайностей: одни почти по-язычески абсолютизируют обрядную сторону православия, а другие начинают себя и свои богословские «находки» ставить выше Церкви, считая церковность нужной только для бабок, а нам, мол, достаточно сознавать себя православными христианами, принимать культуру православия, выраженную в литературе и искусстве (Достоевский, Соловьев, Бердяев, Флоренский, Рублев), и отождествлять себя с православным историзмом.
Пастыри-исповедники своим личным примером, своим мученичеством продолжали распространять и укреплять веру в Бога среди окружающих их заключенных и среди палачей. Они и свой тюремно-лагерный подвиг видели как продолжение пастырско-миссионерской деятельности. Как сказал лондонскому митрополиту Антонию о. Таврион (Батозский) незадолго до своей смерти о трех десятилетиях пребывания в тюрьмах, лагерях и ссылках: «Если бы Вы знали, как я благодарен Господу за свою замечательную жизнь! Подумайте, в таком раннем возрасте (ему было 27 лет при первом аресте в 1925 году. — авт.) Господь доверил мне ответственнейшую пастырскую работу среди заключенных. Если бы я не попал в те лагеря, как много людей не услышало бы слова Божиего!»
Мученичество всегда служило распространению веры. Пример такого явления — расстрел епископа Макария Вяземского. Подробности известны от бывшего чекиста-расстрельщика, рассказавшего это своему врачу. Перед смертью епископ укреплял молитвой и благословением каждого расстреливаемого, попросив чекиста расстрелять его последним. Это было летней ночью 1918 года в поле, недалеко от Смоленска. Чекист поверил в святость епископа Макария, который на расстоянии, в темноте почувствовал его мучительное волнение и благословил со словами: «Сын мой, пусть сердце твое не мучает тебя. Выполняй волю пославших тебя сюда». С тех пор епископ Макарий являлся солдату еженощно, без слов его благословляя. «Как могу я жить после этого?» — говорил чекист своему врачу. И хотя по всем правилам медицины он должен был поправиться, находясь в ранней стадии туберкулеза, через несколько месяцев он зачах и умер явно покаявшимся христианином.
Суд над митрополитом Петроградским Вениамином, несомненно, укрепил в вере одних и обратил к ней других из тех более 3 тысяч человек, которые наполняли огромный зал суда. Процесс, задуманный властями как показательный против Церкви, оказался триумфом Церкви распятой. Даже сотни комсомольцев и красных курсантов, приводимых в зал суда для обструкций, аплодировали митрополиту Вениамину и его адвокату Гуровичу и вставали при входе в зал благословлявшего публику иерарха.
А вот рассказ советских геологов, которые в 1933 году работали в сибирской тайге, разбив палатки своей геологоразведочной партии недалеко от концлагеря. По соседству они увидели ров, а потом солдат, которые вели к нему несколько десятков заключенных. Солдаты приказали геологам закрыться в палатках, сказав, что ведут на ликвидацию попов, «элемент, чуждый советской власти». Вот и все оправдание последовавшего расстрела. Затем, уже сидя в палатках, геологи слышали, как перед каждым выстрелом жертве предлагали отказаться от Бога за помилование. Но каждый раз в ответ раздавалось: «Бог есть!» За этим следовал выстрел. Таких выстрелов было ровно 60. Ни один из приведенных к расстрелу священников от Бога не отказался. Ясно, что этот случай, донесенный до самиздата через много десятков лет, не мог не потрясти свидетелей, заставить их задуматься о вере, пересмотреть свое отношение к ней.
Некий Александр, пробывший много лет на Колыме, донес свой рассказ до самиздата в 1984 году — через сорок лет после описываемых событий — о четырех священниках, бывших с ним в одной палатке на колымских рудниках. В этой палатке большинство заключенных были обычные уголовники, но среди них было четыре священника и несколько верующих мирян, обвиненных вместе со священниками в религиозной пропаганде. Один из четырех священников, отец Сергий, был фактически молчальником. После голодного дня и тяжелой физической работы о. Сергий почти всю ночь простаивал на молитве, чем навлекал на себя злобу уголовников, которым его молитва якобы мешала спать.
Однажды трех священников и их подельцев-мирян увезли в неизвестном направлении на грузовике. В палатке остался один о. Сергий. Тут на всех уголовников напал какой-то мистический страх и ужас. И в этот момент заговорил отец Сергий.
«И все убийцы и грабители в полной тишине ловили каждое его слово. Отец Сергий говорил о нищете и тщете нашей жизни, о вечном блаженстве, ожидающем каждого покаявшегося. Все это было так ново и необычно для этой аудитории, что казалось, устами о. Сергия говорил Кто-то Иной».
Через некоторое время из всех вывезенных вернулся лишь один священник Рафаил и поведал, что всех их вызывали и требовали отречься от Христа, а иначе они будут расстреляны. Каждый подтвердил свою веру в Бога. Затем они были отведены в поле, им было приказано вырыть ров, и каждый, кроме отца Рафаила, был поодиночке расстрелян, включая мирян. О. Рафаилу было приказано засыпать общую могилу, и почему-то он был возвращен в лагерь.
И в этом случае мы видим миссионерство в лагерях, вероятное обращение к Богу многих уголовников о. Сергием в вышеописанном случае и явное углубление в вере Александра, потрясенного этим переживанием, как он сам говорит в самиздатской рукописи.
Этот путь преемственности веры через братство, через старцев и их духовное стояние в лагерях — не только день вчерашний, но и сегодняшний. В лагерях несли христианскую миссию Александр Огородников, священник Глеб Якунин, Валерий Сендеров, Владимир Пореш, подвергаясь за это пыткам шизо и карцеров, получая дополнительные сроки и выходя на длительные голодовки в борьбе за право иметь при себе Священное Писание, носить нательный крест.
Многолетний узник хрущевских и брежневских лагерей, историк и публицист Владимир Осипов свидетельствует о том, что как он, так и почти все молодые люди, посаженные с ним в лагеря в конце 50-х — начале 60-х годов, входили туда марксистами, а выходили из лагерей христианами. Почему? Осипов указывает на осознание тупика материализма и ознакомление с Достоевским в тюремных библиотеках, и на то видение советского общества со стороны, которое дает тюрьма и страдания. Другие свидетели говорят о том экзистенциальном выборе, который ставит тюрьма перед каждым заключенным: согласие сотрудничать с тюремщиками и доносительство обещают лучшие условия и питание, досрочное освобождение и полную реабилитацию. Отказ от такого сотрудничества чреват страданиями, подрывом здоровья, а то и смертью в лагере. Отказ от сотрудничества, доносительства никак не вяжется с материализмом, отрицающим абсолютные критерии нравственности. Он объясним только с позиций религиозной нравственности, опирающейся на понятие абсолютности Добра и Зла, что ведет к принятию Бога, обращению к христианству.
Вот образцы разных путей преемственности Церкви в атеистическом государстве через обращения и возвращения: братства, исповедничество, мученичество и свидетельства о них. То, о чем говорил ныне покойный о. Всеволод Шпиллер в письме тоже ныне покойному митрополиту Никодиму в следующих словах: «В нашей Церкви, может быть, больше, чем в какой-либо другой людей, которые пришли в Церковь через личный опыт той или иной формы «кризиса обращения». В детстве их окружение было активно нерелигиозным, часто антирелигиозным; вдруг они увидели Церковь в ее истине и красоте и пришли к ней».
Конечно, далеко не во всех случаях это были лагеря и тюрьмы. Просто память человеческая лучше всего сохраняет особые ситуации. Вот простая русская женщина в городе Наро-Фоминске 60-х годов. Она — одна из руководительниц движения за открытие православного храма в городе, где последний из трех храмов был закрыт в середине 30-х годов, а ближайший действующий — в 20 километрах от города. Движение собрало больше 1500 подписей. Борьба за храм дошла до суда и местной печати, длилась больше 10 лет, но не увенчалась успехом. Так вот эта женщина оказалась той самой комсомолкой-активисткой Союза воинствующих безбожников, которая громила храм в середине 30-х годов и портрет которой сохранился в журнале «Безбожник»: на центральной площади города пылает костер из икон и церковной утвари, и комсомолка пляшет вокруг этого костра. Тридцатью годами позднее она рыдала, вспоминая свою молодость, и боролась всеми силами за открытие поруганного ею ранее храма.
И сколько же таких бывших активисток атеизма среди нынешних церковных старушек? Ведь согласно экстраполяциям советских социологов 20-х годов среди тогдашней молодежи (сегодняшних стариков) должно было быть не больше 11 процентов верующих, в то время как согласно нынешним даже официальным социологическим опросам верующих среди стариков и старух много за 50 процентов. Так что среди православно-верующих большинство — обращенцы или возвращенцы к вере своих отцов.
Другой вопрос, какова эта вера?
Среди простого народа, как повествуют и атеистические исследования, и свидетельства верующих, господствует крайнее невежество в церковно-вероучительном отношении, масса суеверий, обрядоверие, а в районах относительно недавнего обращения в христианство — и элементы язычества. О новообращенной интеллигенции цитированный уже московский священник сказал, что большинство не становятся регулярными церковниками, ибо выросли вне Церкви, но за Церковь и за Христа они готовы умереть. Но сами неофиты пишут об этом более тревожно, называя себя «во Христа крестившимися», но в большинстве своем «не облекшимися во Христа», крайне нуждающимися в пастырском руководстве, церковном воспитаний, чтобы действительно «облечься во Христа», органически войти в мистическое Тело Его — Церковь. Это крайне затруднительно при нынешнем положении Церкви и пастырей, боязни большинства из них выйти за рамки «отправления культа» и просто остром недостатке как священников, так и храмов.
Атеистическая политика государства, та самая, которая приравнивала веру в Бога к психопатии, не сумела убить или даже уменьшить объем веры, но она достигла одного результата: нравственного упадка в стране и снижения нравственного влияния Церкви на жизнь человека. Атеизм явился распространителем этического нигилизма, цинизма, ощущения беспочвенности и бессмысленности жизни.
Плачевный результат воспитания народа на марксистских началах «отрицания духовного бытия», «условности нравственности и справедливости» — налицо. Известно, что и материальное благоденствие на вышеуказанных основах построить не удалось, ибо эти принципы логически ведут к крайнему эгоизму и безразличию к судьбе остальных людей.
Взоры надежды на спасение отечества (в глубинном, духовном смысле этого выражения, а не лозунгово-политическом) снова обращаются к Церкви. Ясно, что замечательные архиереи, священники, монахи и миряне, которые создавали и вели братства, спасали Церковь и воспитывали миллионы христиан-граждан в прошлом, не могут появиться в «массовом порядке» вдруг из той Церкви, которая была обескровлена и превращена властью в замкнутое гетто, лишена права учительства, а следовательно, не могшая выращивать педагогов-воспитателей, а тем более — миссионеров. Церковь сможет активно влиять на нравственно-духовное возрождение народа, только если расширятся ее возможности деятельности в стране, будет увеличено число духовных заведений и учащихся в них, будут открыты десятки тысяч храмов и воскресных школ при них. Но и тогда пройдут годы, а то и десятилетия, пока появятся в нужном количестве такие пастыри, пока плоды возрожденной воспитательной деятельности Церкви отразятся на общем нравственном климате общества.

Дмитрий Поспеловский

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2005