Вечерняя звезда тряслась вдали
Над полустанком, ветром, облаками.
Внезапно померещилось — в пыли
Как будто кони порскнули ноздрями.
Вагон, плывя, качнулся невзначай.
На столике качался жидкий чай,
«Дымок», да спички, да журнал «Корея»...
Столбы назад бежали все быстрее.

Под перестук колес, и рельс, и шпал
Владимир Голованов задремал.
Ему не надо было в Ленинград
Ни по делам работы, ни по дому.
Минут через пятнадцать сыпал град,
Дробя за день набрякшую истому.
Потом шёл дождь. Кругом заволокло.
Толпой стекали капли, а стекло,
Если смотреть снаружи, то сияло,
Как полная луна на дне канала.
На станции «Подсолнечная» вдруг
Сквозь дверь вошел не человек, а звук
И сел напротив, шаря папиросы.
А Голованову приснились росы,
Когда он бегал утром по цветам,
Точь-в-точь как сын его, сегодня, там...
— Позвольте познакомиться, — сказал
Вошедший звук, не спрашивая, впрочем,
Желает ли сосед болтать о прочем,
И вообще, зачем ему вокзал,
Дорога от Москвы до Ленинграда,
Поселки, лес, платформы и ограды,
А дальше скаты, насыпи, поля,
Где гулко спит огромная земля.
— Позвольте познакомиться, — опять
Сказал ему вошедший звук угрюмо, —
Пора приходит, нам не время спать!
Оставьте хоть сегодня вашу думу...
Из Костромы я, Домнин Михаил.
Где был, там нет, но буду, где и был.
— А я Владимир Саввич Голованов.
Я просто в отпуску. Мой путь туда,
Где из-под валунов бежит вода,
Где мох седой и серый ход туманов,
Подальше от метро, бетона, кранов...
И все же кто вы и куда ваш путь?
— Из Костромы я, Домнин. В этом суть.
И усмехнулся звук. Его знобило.

Его опять взял Домнин в оборот.
— Не думайте — я с Кошкой и Кобылой
Уже имею дальнее родство.
Но, знаете, все это вправду было...
Вот знаки на руках. Уже пробило...
Хоть я из мужиков. А кумовство
Мое везде — с Карпат до океана.
— Я понял. От Кореи до Гаваны.
— Вам не понять. В вас слишком много тьмы.
Вы, вижу, русский. Только от сумы
Из тех, что зареклись, и от тюрьмы.
А все стране морочите умы.
Но все ж...
Я покажу вам день весенний,
День красный, день победный, день огня.
Когда-нибудь, в одно из воскресений,
Уверен, вы узнаете меня.
Уже пора приходит жечь солому.
Мы все летим в грядущее, к былому...
Вы слышите — там, за окном, гроза...
Смотрите на меня, в себя, в глаза...
...И солнце встало посреди вагона,
И в золотистых заревах лучах
Все семь холмов всходили ввысь от звона,
Как после сна расходятся в плечах.
Гудели сорок сороков. Кричали
Повсюду прилетевшие грачи,
По Боровицкому холму, в начале
Огонь всходил к свече и от свечи...
— Вы верите, что все, что будет, было?
— Я слышу в славе имя Михаила.
— Вы поняли, кто я?
— Да.
В этот миг
Исчезло все, и звон исчез, и снова —
Плацкартные места, лязг областного
Ночного перегона. Домнин сник.
— Все, право, померещилось.
— Мне тоже.
Но до сих пор озноб бежит по коже.
На что-то там, в грядущем, так похоже...
— Да просто спать улёгся проводник.
Давайте выпьем. Я уже все это
Теперь пропил. Совсем как вы, поэты.
И он достал. Одну, потом вторую,
Потом и третью. Голованов пил.
А Домнин кашлял. Словно на ветру и
На холоде среди стальных стропил
Они летели вдаль. Но не на звоны,
А в мозглый космос облачных путей,
В мигающие маревом разгоны
Пронзивших мир строительных страстей... —
«Да будет рай! Да станет раем тундра!
Через четыре года — город-сад!»
И град восстал и стал — агломерат,
И засвистала пьяная полундра.
Они прощались где-то в Бологом,
На середине Питерской дороги.
Их поезд уходил. Он был их дом,
Он был их сад. И оба — на пороге.
Они, обнявшись, трезвые, как день,
Стояли летней ночью и молчали,
И только совы, там, за тенью тень,
Как скрип колес, торжественно кричали.
Их поезд был страна. Он уходил.
И с лязгом за собою уносил
Их имена — Владимир, Михаил...
Он шел как прежде — мимо них и дале...
Но все слова восставших из могил
В его гудке по-прежнему звучали.
Он шёл на Петербург, на Петроград,
На Ленинград, гони железной волей,
И шпалы, шпалы, выстроившись в ряд,
Под ним, дрожа, не ощущали боли.
Они стояли к насыпи спиной,
На полпути сойдя с локомотива.
И, совершая путь колоземной,
Над поездом, дорогой, над страной
Всходило вправду золотое диво.
Не эти двое там, в конце витка,
Не званные, кому судьба легка,
Но имя каждого сияло в славе.
Две тени вдаль бежали, а пока
Уже писала правая рука
Два имени во книге вечной яви.
Я слышу — славе быть. За ней — беде.
За ней придти огню. Потом — воде.
Подсолнечная. Далее — везде.

В. Карпец

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2007