Люди, собирающие подаяние, давно стали неотъемлемой частью нашего общества. Мы привыкли к их иногда назойливому присутствию, кто-то подает, кто-то раздражается. Они испытывают нас, мы не всегда верим в их искренность, нас беспокоит, сколько они соберут и как воспользуются нашими деньгами. При этом забываем о том, что между дающим и берущим незримо присутствует Спаситель.
Христианство знает не мало притч, когда сам Христос являлся кому-либо в виде страждущего.
Вот и мне так показалось когда, я встретил на улице человека, который был не похож на большинство попрошаек. Конечно же, его отличал внешний вид, но вид этот был не бутафорский, наигранный; видно было, что это дух человека, достигнув определенного состояния, вылепил образ. Это знакомый нам классический образ мудрого старца. В руках у него была табличка с двустишием, аккуратно выведенным синей и красной шариковыми ручками.
Мне стал интересен этот человек, и мы разговорились. Мой новый знакомый представился Владимиром, и поведал о своей судьбе. С двух с половиной лет он был прикован к больничной койке. Осложнения после кори привели к туберкулезу костей, и до 18 лет он лежал в гипсе. Гипс меняли каждые три месяца, в школу, естественно, Владимир не ходил, преподаватели приходили на дом. Последние классы приходил в школу на два-три урока в специальном корсете.
Родители сами, будучи преподавателями, дали хорошие знания.

После Владимир закончил ХПИ, работал в «Укргипромаше» конструктором. Но в начале девяностых времена настали суровые, институт закрыли, родители к тому времени ушли из жизни, других родственников у Владимира не было, и остался он на земле один. Как то он, стоя в универмаге на Пушкинской, размышлял, что делать инвалиду, брошенному в мир, и в это время к нему подошла женщина, протянула деньги, он стал отказываться, но после пришел к выводу, что хоть это горько признать, но по-другому действительно не выжить.
Стихи он писал с детства, и здесь, чтобы подбодрить себя и окружающих, он стал сочинять двустишья. Моему изумлению не было конца, когда я узнал, что у него таких двустиший уже около двадцати тысяч. То есть, практически каждый раз, выходя в народ, он придумывает и рисует новое. Стихи просты, бесхитростны, но вместе с тем исчерпывающи. В основном на тему нужды, и в них просматривается грустная ирония. Вот лишь некоторые: Сало сила — глад могила. Голод гол — голит стол. Голод лют — гонит в люд. За люд держись — дарует жизнь. Нищий тает — дни считает. На одной стороне таблички может быть следующая надпись: Терплю позор — потупив взор. А на обратной: Забуду стыд — да буду сыт.
Помимо этого у Владимира тысячи других стихов, од, поэм, гимнов, и дум на разные темы. Одним словом все, что Бог на душу положит. Мы стояли на улице Иванова, лил дождь, грязь летела из под колес проезжающих лимузинов, а Владимир вдохновенно читал западающие в душу слова о чем то прекрасном. Передо мной стоял невероятно светлый, счастливый человек, нашедший себя в поэтическом творчестве.
Мне сначала казалось, как невероятно жестоко распорядилась судьба с человеком, ведь, по сути, он не был воплощен на земле полностью, не знал женских ласк, рано лишился тепла родных и близких, был лишен привычных детских игр. Человеческие радости и печали, страсти и желания прошли мимо, не привязали его к этому миру. И он при этом не озлобился, а, наоборот, проникся сочувствием к этому миру, он как из окна, из иного духовного поэтического измерения смотрит на человеческую суету.
Его стихи не плод вымученного творчества, Владимир говорит, что они возникают в голове вдруг, слова сами собой слагаются в рифмы. Причем могут прийти в голову в любой момент.
Как он пояснил — бывает, пока стою, несколько стихов придет, я их стараюсь запомнить, а потом прихожу домой и записываю на бумаге. Мой девиз: ни дня без строчки, как говорил Пушкин — душа обязана трудиться.
На одном месте я обычно не стою, во-первых не хочется у одних и тех же людей милостыню просить. Во-вторых, место я выбираю такое, чтоб оно меня чем-то взволновало, чтоб там я мог творить. Иногда стану на улице, где проходит несколько людей в день. Как-то на улице Мироносицкой возле института Метрологии я стоял зачарованный красивой липой, ко мне подошел художник, прямо-таки затащил к себе в мастерскую, и нарисовал мой портрет карандашем. Оказывается, он работал над многофигурной композицией, и ему не хватало именно моего типажа.
Вообще просто удивительно, как много встречается хороших людей, ведь я для них ничего не сделал, а они подают, иной раз трогает так, что от слез не могу удержаться. Подают и детки маленькие, и старики, калеки, и даже те, кто сам живет милостыней.
Недоброжелательных единицы, иногда они стараются сделать пакость. Я не обижаюсь, переключаюсь на стихи, мир поэзии -- спасательный круг для меня. Бывает, милиция прогонит, я вновь не возвращаюсь на это место, не могу ослушаться.
В городе почти нет мест, где б я не стоял со своими двустишьями. Хочется разных людей познакомить со своим творчеством.
Сейчас мне уже тяжело много писать, пальцы стали слабеть, а раньше я с собой каждый день брал сумку памяток, тем, кто давал подаяние, взамен вручал памятку. Это были и подаяльные, благотворительные, призывные и благодарственные сонеты, вот лишь один из них.

Хоть не пою я, не играю,
И не танцую гопака -
Дары все ж зря не собираю,
А подают мне их пока.
Вслед за строкой бежит строка,
До блеска каждую я драю,
Слова поярче подбираю,
Бдя, рифма чтоб была строга
Знать, за труды я получаю,
Куплеты пылкие плодя...
Не просто так беру, скучая,
В карман даяния кладя,
От вас ждя милостыни только
Гадая, кто мне даст и сколько...

Я спросил, сонет надо как-то подписать, фамилию не подскажете?
— Незачем — подпишите псевдонимом, к примеру, Владимир Индукос.
Встреча наша состоялась весной. На мои предложения опубликовать стихи, Владимир отвечал уклончиво, и говорил, что не время, да и своими координатами не поделился.
-Как не время, я о вас ничего не знаю? Где вас искать?
-Ведь никто, зажегши свечу, не ставит ее под стол!
Я сбегал за фотоаппаратом в редакцию, сделал снимок. Но к моему разочарованию, когда пленку проявили, там этого снимка не оказалось.
Время от времени, когда напор жизненных обстоятельств усиливался, я вспоминал об удивительном старце, и от одного воспоминания о его жизненной стойкости мне становилось легче. Где он и жив ли вообще? И вот недавно я встретил его вновь. И мы продолжили разговор как старые приятели, которые виделись только вчера. Он поджидал молодых людей, парня с девушкой, которые также заинтересовались стихами Владимира и назначили ему встречу на этом месте. Они подошли и мы стали слушать его стихи, посвященные осени, и тут вдруг, проходившая мимо бабуля, увидев, как некий благообразный старец нечто вещает молодежи, резко вклинилась между нами примерно так, как въезжает машина на заправку. Повернулась ухом к Владимиру и замерла. Дескать, давай и мне влей пару литров благодати, я подзаправлюсь и дальше пойду. Владимир замолчал.
Она говорит — ну продолжайте, что вы там говорили.
Выдержав паузу, он перешел на беглый французский.
— Не, ну мне по-русски надо.
— Да нет уж сударушка, я вижу по-русски вы тоже не поймете.
Я про себя подумал, если воду нельзя в решете носить, то благодать и подавно. Видать это состояние, которым нельзя механически поделиться.
Рядом с этим человеком просто физически ощущаешь свою падшесть, ощущаешь, насколько втянут в сети, именуемые жизненными процессами. Мы пытаемся ухватить ускользающее счастье, а оно стоит вокруг нас тихо, неброско, и смотрит на нас с сожалением. Мы же, крутясь в событийной центрифуге, просто неспособны его заметить.

Сергей Моисеев

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2004