«Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика».
К сожалению, теперь многие забывают о трагедиях, об «издержках» режима Сталина — раскулачивании, голоде, репрессиях, пытках, лагерях, переселении народов, мучениях и гибели невинных людей.
О плодах отчаянного эксперимента построить без Бога рай на земле. Ради этой безумной идеи истреблялись самые трудолюбивые, инициативные, осмеливавшиеся иметь свое мнение. Это была искусственная селекция! Люди жили в страхе, боялись думать, ночами не могли заснуть — прислушивались — не едет ли «черный ворон», где остановился. Куда пошли, вот прошли мимо, уехали – теперь можно спать.

О рассказах В. Шаламова, в воспоминаниях Г. Жженова, ст. К. Симонова о репрессиях в армии в предвоенное время, о Солженицыне предпочитают не вспоминать. Книги Солженицына даже назвали лживыми. «Лес рубят — щепки летят». Такой «щепкой» оказалась и моя мать. Медсестра, вдова с дочкой семи лет и парализованной матерью. Ее арестовали в сентябре 1941 г. перед приходом немцев в Харьков, как и тысячи других представителей интеллигенции, среди которых были педагоги, юристы, музыканты, врачи, поэт Свидзинский. Люди разных национальностей. Колонны арестованных (подследственных, не осужденных) выводили из города.
Какая необходимость была в арестах? Перед приходом немцев эвакуировали заводы. Угоняли скот, жгли хлеб, чтобы не досталось врагу (кстати, обрекая на голод и своих людей). Интеллигенцию угоняли тоже «чтобы не достались»? Но, говоря о преступлениях режима, нельзя сознательно искажать факты, подгоняя их под собственную концепцию. Украинские националисты часто подменяют мотивацию действий Сталина
объявляя голодомор-геноцидом, пытаясь убедить общество в, том что репрессии были направлены против украинского народа, а не против крестьянства как класса. Трагедию у села Непокрытое, когда в запертом сарае заживо сгорели арестованные, которых перед приходом немецких войск выводили из Харькова некоторые авторы тоже пытались встроить в свои представления.
В 1995 г. преподаватель Харьковского института культуры (ныне Харьковская государственная академия культуры). И. Зборовец опубликовал свою версию гибели в этом пожаре украинского поэта В. Свидзинского. В качестве подтверждения он использовал выдержки из неопубликованных воспоминаний об аресте и этапировании моей матери Марии Борисовны Манц, которой довелось увидеть последствия этого пожара. Фактов, четко подтверждающих, что В. Свидзинский погиб именно в том пожаре в с. Непокрытое, нет. Документальных подтверждений этому нет, свидетельств очевидцев нет. Есть только предположения, допущения и невнимательное отношение к тому, что не вписывается в данную версию, противоречит ей (даты ареста и следования колоны).
О дальнейшей его судьбе можно лишь строить предположения. Его могли пристрелить конвоиры во время пешего перехода, он мог погибнуть, как и сотни других арестованных, от голода, холода, болезней во время переезда в товарном вагоне в лютые морозы. Вряд ли возможно теперь точно установить место и обстоятельства гибели поэта. К сожалению, как известно, это не единственный такой случай.
В связи с этим считаю необходимо вновь вернуться к тем трагическим событиям и полностью опубликовать то, что было записано мной со слов М.Б. Манц.
М.Б. Манц была арестована в сентябре 1941 г. Ей было 32 года, уже вдова, на руках парализованная мать и малолетняя дочь, работала на двух работах, чтобы прокормить семью, в Рентген-институте и Харьковском медицинском институте, лаборантом, медсестрой.
Что послужило причиной ареста? Возможно, ее немецкая фамилия (немцев тогда арестовано много), возможно донос. В ее архивном деле в архиве МВД записано обвинение в распространении сведений, порочащих Красную Армию.
Ее выпустили из тюрьмы уже в Иркутске с формулировкой «За недоказанностью вины.» Мать никогда не рассказывала о пережитом, она боялась, ведь давала подписку о неразглашении. Лишь однажды у нее вырвались слова «Я пережила предел человеческих страданий». Что скрывалось за этими словами, она не пояснила. И только в конце 1989 г., будучи уже смертельно больной, она кое-что рассказала мне. Это не был последовательный рассказ, ей было трудно говорить, она отвечала на мои вопросы. Я записывала ее слова, потом оформила ее рассказ.
Член общества «Мемориал» Н.Н. Шило перепечатала его и 5.01.1990 пришла, чтобы мама подписала текст. Но она была при смерти, и хотя и в полном сознании, но ничего подписывать уже не могла, что и удостоверила тогда Н.Н. Шило. Далее привожу полный текст воспоминаний М.Б. Манц.
Осенью 1941-го в Харькове шли аресты, были и в нашем доме. Соседи мне передали, что ночные посетители интересовались нашей фамилией. Однажды ночью постучали и к ним. Предъявили ордер, посоветовали взять теплые вещи. Дочка проснулась, ничего не понимала, топталась в кроватке, тянула ручки, кричала «мама, не уходи».
Мать, прикованная к постели, беззвучно плакала, пыталась двигать руками. Так я их и оставила. Сотрудник НКВД, который меня забирал, видя бедственное положение семьи и мое отчаяние (за что меня арестовали?), обещал помочь разобраться, освободить.
Посадили меня в тюрьму НКВД на Чернышевского. Камера была заполнена женщинами, все из интеллигенции; сидели и лежали на голом полу, не было даже нар. Потом перевели в другую тюрьму, на холодной Горе. Продержали с месяц, передач не разрешали, так и пошла, потом на этап в чем была, ни переодеться, ни обуви. Обвинили меня по 58-й статье, но осудить не успели, приговора не было, высылали как подследственную.
Числа 6-7-го октября из тюрьмы вывели колону — человек 700 — и повели в направление ХТЗ. Была, в этой колоне, сплошь интеллигенция, уголовников не было — шли люди солидные, прилично одетые.
В селе за ХТЗ была ночевка. Утром делали перекличку, некоторых по списку отозвали, человек 14. «Такой-то! — Есть! — отходи в сторону!». Среди этих 14-ти были: Микеша, народный артист, певец из Харьковской оперы; Елена Киншина, библиотекарь; Куликова, адвокат (её муж Володя Давидович, тоже юрист, остался в колонне); Нечаевский, директор мясокомбината, Рысаков директор универмага, Николай, преподавательница английского языка (её муж, архитектор Николай, остался в колонне), Левицкая, певица Харьковской оперы, жена народного артиста Сердюка, Рогозин, скрипач Харьковской оперы, в этом списке оказалась и я.
Нас, отозванных, оставили с конвойными, а колонну повели дальше. Мы думали, что нас поведут на расстрел, но нас отвели в хату; там продержали пару дней, а потом под конвоем повели дальше. Когда пришли в село Непокрытое то увидели там страшную картину: сгоревший огромный коровник и горы обгорелых искореженных трупов, еще тлело. Селяне говорили, что коровник подожгли с 4-х сторон, он был заперт и никому не дали выйти; тех, кому удавалось выбраться, пристреливали. Начали растаскивать крючьями трупы, чтобы закопать. Были еще живые, страшно обожженные. Конвойные хотели добить прикладами, но люди не дали, бабы кричали — «живой, живой, оставьте!». Перенесли в пустую хату. Смотреть было страшно — на всём теле сплошные пузыри, мучились ужасно.
Оставили с ними солдата, меня и еще женщину. Медикаментов не было, лечить нечем. Пробыли мы там дней пять. Потом пришел еще этап (тоже интеллигенция). Немцы наступали, и нас повели дальше. Обожженных сельские женщины разобрали по своим хатам. Наверное, все поумирали.
Зачем сожгли людей? — чтобы избавиться, чтобы меньше людей тащить, кормить. Дальше мы шли пешком через Острогожск, через конный завод вышли к Дону. Вели конвойные с собаками.
Когда проходили через сёла, бабы прорывались, хоть их и отгоняли, совали нам кто кусок хлеба, кто картофелину, а однажды даже бутылочку постного масла дали. Шла война, им и самим было трудно, а ведь жалели нас. Среди нас много было пожилых, они не выдерживали этапа. Падавших пристреливали, а ведь люди были ни в чём не повинные, не осуждённые. Мы поддерживали друг друга, старались не дать упасть; так шли месяца полтора.
В Пензу я пришла отёчная, на ногах трофические язвы, на голове чья-то портянка. А пальто у меня было красивое, от хорошего портного. Отправили меня в медпункт, врач глянула на меня и заплакала.
В Пензе мы были с месяц, жили в какой-то школе, потом нас присоединили к другому этапу, посадили в эшелон и повезли в скотских вагонах. Вагон наглухо закрыт, только вверху отдушины, да в полу дыра для естественной надобности, мужчины и женщины были в вагоне, все вместе. Стесняться было уже нечего, человеческий вид все потеряли, вшами кишели, никто не смотрел ни на кого. В вагоне многие умирали от истощения, умер и профессор-медик Михаил Первак. Не хватало даже воды, всё время хотелось пить, и люди скоблили лед со стен. Охрана, если слышала, как скребут, стреляла по вагону, когда и наповал убивали. Утром конвойные открывали дверь, единственный вопрос — «Трупы есть?» Вываливали! мёртвых и закрывали.
Начальник эшелона ехал в отдельном вагоне. Он оказался любителем музыки. Вызовет к себе артистов, они ему поют. Опекали их до самого Иркутска, паёк им давали. Приехали в Иркутск уже после Нового Года. Отправляли человек 400-500 из Пензы, а доехало человек пятьдесят. Истощены были так, что даже тюремщики в Иркутске пугались. Было отупение, безразличие, хотелось только смерти. Нас, оставшихся в живых, повели в баню, дали мужское бельё.
А потом некоторых выпустили, меня тоже. Микеша после войны пел в Киевской опере. Елена Александровна Киншина работала в библиотеке Харьковского медицинского общества, А Ия Куликова исчезла, родственники её разыскивали, да так и не нашли.
Направили меня в военкомат, оттуда в госпиталь, в какой не помню, их там много было, а документы не сохранились. Ходила в форме, носила погоны лейтенанта. Ездила в санитарном поезде за ранеными к фронту, сопровождала раненых, но была как безумная, Кто там побывал, тюрьмы пережил — это уже не человек, одна оболочка.
В 1943 году осенью приехала в Харьков. Квартира разграблена, её заняли чужие люди. Мать умерла зимой 41-го, лежала одна, парализованная в насквозь промерзшей комнате. Навещала её сестра, тоже старуха, но что такое “навещала”, когда сам человек не может судно взять. А дочку забрала знакомая женщина и куда-то с ней уехала. Искала её потом долго. В свою квартиру не вернулась — боялась, приютили родственники.
Когда уже работала в поликлинике, встретила приятеля покойного мужа, профессора Евгения Севастьяновича Каткова. Попросила его — помогите, хочу забыть всё, начисто.
Он гипнозом меня лечил. И правда, — перестала вспоминать, будто всё забыла, плакать перестала, Спасибо Каткову. Наша знакомая видела мою мать, когда ее вели в колонне из города. Когда стало известно о гибели заключенных в пожаре, решили, что и она там сгорела. О возвращении матери я ничего не знала до 1952 г., когда она меня разыскала. В 1990-м году я не опубликовала воспоминания М.Б. Манц, так как предполагалось включить их в сборник, посвященный репрессиям. Н.Н. Шило отдала экземпляр этого текста И. Зборовцу «для ознакомления, а не для печати», как она сказала впоследствии. И. Зборовец использовал ее в своей статье, не ставя меня в известность, для обоснования своей версии. После выхода его статьи я высказывала свои возражения по этому поводу и ему лично и в письме в журнал «Краезнавство», но И. Зборовец продолжал публиковать этот материал.
В 1991 г. я отдала экземпляр записи рассказа матери представителю общества «Мемориал» Е. Захарову и Н.В. Лапчинской, которая занималась в то время историей репрессий, и разыскивала имена людей, шедших в с. Непокрытое.
К сожалению, за прошедшие годы не было установлено место, где стоял тот сарай, в котором сгорели люди, не установлены их количество и имена. Наверное, теперь это уже и невозможно сделать. Не установлено никакого памятного знака. Но пусть не точно на месте сарая, не в самом селе, а может быть, на его окраине, на подъезде к нему, необходимо установить такой памятный знак, камень или крест, чтобы он напоминал о трагедии безвинных, погибших мученической смертью людей.
Помня о достояниях, нельзя забывать и о злодеяниях, трагедиях миллионов.

Мария Евгеньевна Постоева

Архив газеты "Русь Триединая", Харьков, 2010