«Я думаю, что в сердцах людей последних поколений залегло неотступное чувство катастрофы, вызванное чрезмерным накоплением реальнейших фактов, часть которых — дело свершившееся, другая часть — дело, имеющее свершиться.
...Пока мы рассуждали о цельности и благополучии, о бесконечном прогрессе, — оказалось, что высверлены аккуратные трещины между человеком и природой, между отдельными людьми и, наконец, в каждом человеке разлучены душа и тело, разум и воля.
И потому, хотим мы или не хотим, помним или забываем, — во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва». Александр Блок. Стихия и культура. Декабрь. 1908.

Над всей Европою дракон, Разинув пасть, томится жаждой... Кто нанесет ему удар?.. Не ведаем: над нашим станом, Как встарь, повита даль туманом, И пахнет гарью. Там — пожар.
«Возмездие»
Очевидно, что пройденный Блоком путь являет собой — в силу катастрофичности исторического и культурного бытия России рубежа веков, особенностей творческого самосознания поэта — не только опыт художественного развития отдельной личности, но — опыт духовных испытаний, которые даны душе в эпоху крушения идеалов, верований, вековых устоев. В. Жирмунский в работе «Поэзия Александра Блока» (Петербург, 1922) рассматривает путь поэта как «религиозную трагедию, в которой каждый новый шаг — приближает или отдаляет от божественной цели, где за «падением» следует «возмездие» и силы небесные борются с силами демоническими за спасение души человека». Работа Жирмунского, приближаясь к сокровенному в творчестве и жизни Блока, утверждает необходимость духовных ориентиров, духовного знания при попытке понять путь поэта, символическую ткань его стихов, его образного мира. Необходимость эта диктуется, в первую очередь, потребностью более полно и объективно воссоздать и понять контекст эпохи, в котором духовное звание присутствовало реально и конкретно, но не менее важно учитывать, что это знание было столь же реально и в блоковской судьбе. Дневник, 1911 год: «Я не верю ни в какие запреты здесь, но на небе о нас иногда горько плачут».
Жирмунский: «Когда поэт-мистик сознает невыразимость в слове переживания божественного и бесконечного, он обозначает невыразимое и таинственное с помощью иносказания или символа». Символический мир трилогии Блока имеет свой язык понятий, указующих на глубинные процессы духовной жизни, духовной борьбы. Словарь таких иносказаний хорошо известен: заря, туманы, сумерки, рассвет, лазурь, даль, мрак, ночь, ветер, вьюга, буря, костер, вино, пламя, путь, дальний берег — вот некоторые из излюбленных блоковских символов. Культурологические корни их (от ранних немецких романтиков до Вл. Соловьева) достаточно очевидны, поэтический контекст бытования и развития на уровне трилогии показан многими исследователями. Постоянны и ссылки исследователей на церковную символику. Однако, практически никогда не учитывается «обратная связь», обратное влияние православной церковной традиции, конкретной духовной реальности, но именно для Блока наполнение символа реальной жизненной тканью чрезвычайно важно.
Одним из важнейших смысловых понятий, образов, знаков блоковского художественного мира является понятие Дома. От дома-терема, символа «Золотого-века» — к дому «с распахнувшимися на площадь дверями, отпылавшими очагами, потухшими окнами» — и далее, к дому, который необходимо вернуть, сохранить, обрести вновь. В поэтической трагедии Блока и — более того — в трагической судьбе России (по мысли поэта) потеря, утрата дома — событие ключевое, неотвратимое; событие, в котором сходятся и преломляются глубинные процессы духовного развития России начала века. Именно потеря дома для Блока стала символом времени, его трагедии и духовной катастрофы. Почему?
«Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о Золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, — чувства домашнего очага.
Праздник Рождества был светел в русских семьях, как ёлочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зеленое дерево и веселые дети; даже взрослые, не умудренные весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И все плясало — и дети, и догорающие огоньки свечек», — так начинает Блок главу «Очаг» в статье «Безвременье». В центре языческого дома — огонь: согревающий, дающий пищу, физическую жизнь; огонь, вокруг которого выложен очаг. В центре христианского дома — тоже очаг, и тоже — дающий жизнь, но жизнь истинную; очаг, освящающий дом, сохраняющий его, связую-щий его физическую, земную жизнь с жизнью вечной; в центре христианского дома — ИКОНА.
Понятие дома в поэзии и в судьбе Блока глубоко символично и необычайно конкретно: его собственный земной дом теплотой, дыханием, болью вошел в поэзию; а поэтическая трагедия потери дома не могла не вернуться в судьбу.
Важно отметить, что в блоковской лирике, в блоковском творчестве нет такого символа — икона. Хотя — с точки зрения художнической — что может быть более символичным по характеру и духу? Но Икона в стихах Блока — всегда — является.
И с туманом над Непрядвой спящей
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
Икона — по своей онтологической сущности — не может быть символом чего-либо, символом иной реальности; ибо она сама является иной реальностью, является в духовном смысле преодолением символа. Икона, с точки зрения церковной, есть окно в иной мир; ее миссия, что следует из 82-го правила Трулльского Собора, утвердившего догматическое учение о Боговоплощении, — «Очам всех представить совершенное». Икона в храме, церкви, в литургическом служений являет единство Церкви земной и Небесной — в Таинстве и в Культе. Икона в христианском доме хранит его истинное значение — дом, семья есть, по древней церковной традиции, Малая Церковь. Только при хранении этого истинного церковного, конечного значения Дом не будет потерян, ибо в нем: залог и присутствие иного Дома — Дома Отца Небесного. При всей трагической сложности отношений А. Блока с Церковью исторической ему дано было хранить в душе глубочайшее, духовно трезвенное знание — порой на уровне предчувствий, чаще — на уровне ВЗЫСКАНИЯ — знание законов духовного существования. Именно духовное знание заставляет Блока ставить в центр лирической трилогии, в центр духовной трагедии, потерю дома. Ибо в этой потере прежде всего сказывается глубочайшее духовное падение времени, души, искусства.
В доме, Малой Церкви — начало веры; дом, утративший значение Малой Церкви, обречен на гибель — отсюда блоковский мотив неизбежности утраты. Душа, утратившая веру, потерявшая дом, будет искать утраченное, ее взыскание станет молитвой. Из Дневника 1911-го года:
«Вечером напали страхи. Ночью проснулся, пишу, Слава Богу, умиротворюсь, помолюсь. Мама говорит, что уже постоянно молится громко и что нет Никакого спасения, кроме молитвы» — «Теперь твой час настал. Молись!»
Но это взыскание, эта жажда обрести утраченное всегда обращены к иному миру — отсюда мотив мытарств, вечного поиска — «Сын человеческий не знает, где преклонить Ему главу», готовность следовать Христовым путем страданий и готовность, порой, тоже на уровне сокровенных духовных прозрений — всю меру испытаний принять до конца. «Те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят Царствие Твое».
Блок знал конечность духовной реальности и бесконечность символического поэтического постижения Неведомого; более того, его духовный выбор был строг и однозначен — при всей трагичности и, порой, безыс­ходности жизненной борьбы.
Дневник. 1912 г. Из разговоров с М.И. Терещенко. «...Я стал в ответ развивать свое всегдашнее: что в искусстве — бесконечность, неведомо «о чем», по ту сторону всего, но пустое, гибельное, может быть; то в религии — конец, ведомо «о чем», полнота, спасение».
Важно отметить, что мытарства души у Блока — это мытарства на русской земле, и тема Дома получает неожиданное продолжение. Ведь Россия — по церковному Преданию — Дом Пресвятой Богородицы, и, потеряв свой дом, не сохранив живой очаг, душа не брошена в пути, над ней, надо всей Россией, ее нищими, несчастными, заблудшими — Покров Иного Дома.
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.

И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком...
Мотив мытарств, поиска Дома, воспоминания об утраченном всегда связан у Блока с мотивом Детства, потерянного, райского состояния души и веры.
Луч лампадки, как в тумане,
Раз-два, раз-два, раз!..
Идет конница... а няня
Тянет свой рассказ».

Внемлю сказке древней, древней
О богатырях,
О заморской, о царевне,
О царевне... ах...
* * *
Сладко дремлется в кроватке.
Дремлешь? — Внемлю... Сплю.
Луч зеленый, луч лампадки,
Я тебя люблю!
(Октябрь 1912)
Свет лампадки — тепло, свет христианского дома — особенно любим Блоком.
Письмо к матери 30 августа 1903 г. Гренадерские казармы. «У нас очень красиво в комнатах и по вечерам из окна. В каждой комнате — по два больших образа и еще маленькие. Купили лампадки и зажигаем».
Письмо с М. Монетной, 1911 г. «В посту попробую опять писать. У нас будут всю первую неделю лампадки».
Воспоминания В. Зоргенфрея, кабинет на Лахтинской, 3: «...Образ Спасителя в углу — тот, что и всегда, до конца дней, был с Блоком». В блоковском доме хранилась еще одна, старинная, семейная икона. Вспоминает М. А. Бекетова, тетушка А. Блока: «В семье нашей сохранилась старинная икона Божией Матери в серебряной ризе, украшенной мелкими драгоценными каменьями и жемчугом. На ней изображена Божья Матерь с младенцем на руках, по рассмотрении фигур не похожая ни на один из знакомых мне образов Божией Матери, а письмо очень старое, совсем потемневшее. Этой иконой, как говорит семейное предание, прабабушка моей матери спасалась в лесах от Пугачева». Этот образ висел в Шахматовском доме: «В столовой мать повесила в восточном углу большой старинный образ Божией Матери..., в других комнатах повешены были маленькие образки или крестики».
Из Богородичных икон особенно почитаема была в доме венчальная Казанская икона Божией Матери в деревянном киоте, внутри которого хранились восковые свадебные цветы и свечи. В комнатах блокового дома висели иконы «Спаса Нерукотворенного», Божией Матери «Всех скорбящих радосте», свят. Спиридона Тримифунтского, Николая Чудотворца, Георгия Победоносца. Говоря о духовной сути иконы, мы не можем обойти вопрос о чудесной судьбе русской иконы, Этому вопросу были посвящены в 10-е годы XX века работы князя Евгения Николаевича Трубецкого: «Умозрение в красках», «Два мира в древнерусской иконописи» и «Россия в ее иконе». Работы Трубецкого заставляют нас вспомнить о том, что древнерусская икона в ее высочайших образцах XIV—XV веков была явлена России в начале XX века. Были явлены не только краски из-под слоя поздних записей и копоти, был явлен ответ на взыскание Руси, пережившей унижения, страдания и разорения. Во времена прп. Сергия духовная победа Руси была одержана молитвой, стоянием у Креста, верой и любовью. Эта победа воплотилась в «заветную мысль русского пустынножительства и русской иконописи, которая противополагается и вою зверей, и стражам бесовским, и звероподобному человечеству». Это мысль о Грядущем Мире и Новой Твари, о радости восстановления райского отношения между Богом, человеком и Тварью. Икона стала ответом на упование души, она явила в ответ такую радость, которая и была доступна душам, только что выведенным из ада. Именно потому русская икона вернулась в Россию в начале XX века — «как раз накануне тех событий, — пишет Трубецкой, — которые нас к ней приблизили и заставили нас ее почувствовать». «Бесовские страсти, — продолжает он, — и теперь все так же, как и встарь, а «мерзость запустения», стоящая на месте, где не должно, сейчас не лучше, а много хуже, чем в дни святого Сергия. И опять, как в дни татарского погрома, среди ужасов вражеского нашествия, со всех сторон несется вопль отчаяния: «Спасите, Родина погибает»».
«Страшный мир» Блока, «Черная кровь», «Пляски смерти» — это уже не только трагедия потери Дома, веры; это уже жизнь — без веры, в «мерзости запустения», это знание греха страсти, блуда, разрушения — и не только в себе, в своей душе, но и в душе народной.
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками,
Преисподнего огня...»
Жирмунский: «Падения и грех вскрываются поэту с полной ясностью в своем страшном религиозном смысле, как «глубины сатанинские»». За этим — либо смерть души, либо — истинное возвращение к Дому, взыскание его, молитва о спасении.
Для Блока возможно это возвращение, ибо глубоко, сокровенно всегда живет вера в иное предназначение человека: «Разве так суждено меж людьми?», в иной мир между людьми и тварью: «Дети и звери. Где ребята, там собака. Ребята играют, собака ходит около, ляжет, встанет, поиграет с детьми...». Всегда живет, а к концу жизни становится мучительным сознание собственной греховности. Дневник, 1921 год. «Изозлился я так, что согрешил: маленького мальчишку, который, по обыкновению, катил навстречу по скользкой панели (а с Моховой путь не близкий, мороз и ветер большой), толкнул так, что тот свалился. Мне стыдно, прости мне, Господи».
Я не предал белое знамя,
Оглушенный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой — одни у валов.

Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.

Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.

А вблизи все пусто и немо,
В смертном сне — враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
(1914 год)
Бережно хранил Блок деревянный образок «Рождество Христово» и старинный, маленький, на металле, образ «Благовещение». Открытие древней русской иконы в начале XX века, действительно, было ответом на упования и — несомненно — укреплением и утешением перед грядущими испытаниями. «Се Аз с вами во вся дни до скончания века» (Мф. 28, 20). Одна из самых любимых и самых значимых в судьбе Блока икон — икона «Софии Премудрости Божией». В блоковском доме хранился образок, подаренный Александру Блоку сестрой — Ангелиной Александровной Блок. Это образок Софии Новгородской, и, видимо, подарен он был Александру Александровичу уже в военные годы. Образ необычен: огненный Ангел на Престоле, с ним рядом — Божия Матерь Знамение и св. Иоанн Новгородский (традиционно — Иоанн Предтеча). В этой иконе — что очень важно для Блока — выражена еще не раскрытая тайна Замысла Божия о твари; в этой иконе — прежде всего — будущее, это та Мудрость, которою мир сотворен. Явление тайны Неба в иконе Софии заставляет вспомнить и иначе понять краски Неба, жизнь Неба в поэзии А. Блока.
Жирмунский: «...даже сейчас для нас совершенно ясно, что без веры в реальность бывшего Блоку, как поэту, видения, стихи его покажутся фантастическим вымыслом, романтической сказкой, игрой болезненного и необузданного воображения...»
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,

Тогда — остановись на миг
Послушать Тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;

По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушенным садом,
И Небо — книгу между книг...
Образок «Софии Премудрости Божией» был на груди Блока, когда его отпевали.

Ирина Ольшанская — литературовед

Архив газеты "Русь Триединая", Харьков, 2009