Печать
Просмотров: 534

slide-15.jpg23 ноября 1821 года дворянин Тютчев окончил Московский университет со степенью кандидата словесных наук. В феврале поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел, и в самом начале лета отбыл в Мюнхен в качестве сверхштатного сотрудника русской миссии. Сияющий благополучием девятнадцатилетний дипломат выходит на праздник цветущей немецкой жизни, все еще переживающей свой философский и эстетический взлет. В умах царят Кант, Гегель, Гёте, Шеллинг; в сердцах — Моцарт, Бетховен, Шиллер и Гейне. Фёдор Иванович молниеносно ощущает эту среду своей и переводит на русский язык «Оду к Радости»; параллельно с Бетховеном, который в этом же году превращает ее в бессмертный финал Девятой симфонии.


В марте 26-го Тютчев женится на Элеоноре Петерсон, красавице-вдове, урожденной графине Ботмер. Элеонора Фёдоровна старше его, она мать четырех мальчиков и ни слова не говорит по-русски, но, как пишет он родителям, «не было ни одного дня в её жизни, когда ради моего благополучия она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня. Никогда, ни один человек не любил другого так, как она меня». И еще: «эта слабая женщина обладает силой духа, соизмеримой разве только с нежностью, заключенной в ее сердце».
Наслаждаясь европейским обществом, Тютчев в Россию не ездил. Показать бабушке трех внучек — Аню, Дашу и Екатерину — супруга отправилась одна. Она возвращалась на печально знаменитом корабле «Николай I», который сгорел в Балтийском море 18 мая 1838 года. В огне, дыму и панике, когда иные мужчины бегали по палубе с воплями «Спасите меня — я у мамы единственный сын!», Элеонора Фёдоровна сумела сохранить хладнокровие, которое спасло жизнь ей и девочкам. Но, вернувшись домой, вскоре умерла, как сказали врачи — от пережитого стресса.
Ещё томлюсь тоской желаний,
Ещё стремлюсь к тебе душой —
И в сумраке воспоминаний
Ещё ловлю я образ твой...
Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда...
Она скончалась в Турине, где Фёдор Иванович исполнял теперь обязанности поверенного в делах; как пишет Тютчев, «в жесточайших страданиях», главной причиной которых был он сам. Кто-то рассказал Элеоноре Фёдоровне, что, пока она плавала в Россию, ее супруг часто виделся с госпожой Эрнестиной Дёрнберг — богатой, красивой и молодой вдовой, ожидающей теперь его ребёнка.
Тютчев страшно переживал; почти не отходил от жены и честно пытался сделать все, чтобы она поправилась, но со вторым стрессом Элеонора справиться не смогла.

 

Кто с хлебом слёз своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе плача не сидел,
Тот не знаком с Небесными властями.
Они нас в бытие манят —
Заводят слабость в преступленья
И после муками казнят:
Нет на земле проступка без отмщенья.


Это Тютчев перевел из Гёте, личная жизнь которого тоже знала тяжкие времена. Веймарский мудрец был его любимым поэтом. Но вот странность: живя в самой непосредственной близи, имея общих знакомых, Фёдор Иванович так и не выбрался к нему (хотя, кажется, ни один русский путешественник не упускал возможности встретиться с великим немцем), а приехал в Веймар только после его смерти и долго-долго говорил с родными. Может быть, оценка Гёте была для него столь важна, что он просто не решился попытать счастья. Точно так же, как он не осмелился познакомиться с Пушкиным. Хотя Вяземский и Жуковский тайком передали Александру Сергеевичу тютчевскую тетрадь, и он, придя в восторг, опубликовал из нее в «Современнике» 24 стихотворения.
Всю ночь Фёдор Иванович просидел над постелью умирающей жены и стал под утро совершенно седым. Вскоре ему сообщают, что сын умер и уже похоронен, а Эрнестина решила с ним расстаться. Он бросается за ней, оставляя незапертым даже служебный кабинет, находит в Швейцарии и выслушивает страшную историю. В то время, как угасала Элеонора Тютчева, баронессе Дёрнберг было видение: она увидела, как над колыбелью малыша склоняется ее покойный муж, и упала в обморок. Очнувшись, Эрнестина нашла в кроватке бездыханного младенца.
Кое-как Тютчеву удается ее успокоить, они венчаются в Берне, а потом за «дипломатический промах» его увольняют из министерства иностранных дел и лишают звания камергера.52005695_Tyutchevuy.jpg
20 сентября 1844 года Тютчев вернулся на родину; с тремя дочерьми, которым Эрнестина Федоровна прекрасно заменила мать, и двумя общими чадами. В Петербурге, по выражению Вяземского, поэт немедленно становится «львом сезона». «Он был едва ли не самым светским человеком в России, — пишет другой современник. — Ему были нужны, как воздух, яркий свет люстр, веселое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собою, небрежно одет, рассеян; но все это исчезало, когда он начинал говорить. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст».
Особое очарование Тютчеву придавала именно рассеянность. Однажды он был зван на именины к великой княгине, и должен был одеваться сам, поскольку слуга, отвечавший за гардероб, был услан по какому-то важному делу. Фрак, в котором он явился, был Фёдору Ивановичу не по росту, а когда его спросили: «Что это на Вас?», он просто ответил: «Костюм шил портной, а если он не хорош, то я не виноват». Покрутившись пару часов, он вернулся домой, где его ждал переполох: пропал фрак лакея. «А, — сказал Тютчев, — я, кажется, знаю, где он…» Словом, двор великодушно прощает его, возвращает камергерский ранг и восстанавливает на службе.
«Наверное, меня считают юродивым, — пишет он матери. — Ну, это даже удобно…» И действительно, развернуться при Николае Павловиче ему не дают, но и не трогают, несмотря на поразительную для того времени вольность суждений; он свободен. На смерть императора Фёдор Иванович откликается такой эпитафией, что любой другой на его месте уехал бы далеко за Урал, а ему даже не делают замечания.

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые,—
Все было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.


Это была еще снисходительная оценка царя, которого поэт считал, в общем-то, «глубоко несчастным человеком, заколотившим все окна и двери, а потом бросившимся пробивать стены головой». Гораздо более беспощаден Тютчев к самой эпохе. В 51-м году он пишет стихотворение «Наш век».

Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры, но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!»


Болезнью своего века и, своей в том числе, Тютчев считал даже не безверие, а упорство в безверии. В том, что современные ученики Господа не могут не только исцелить бесноватого, но даже просто привести его ко Христу; и никто не просит Бога помочь преодолеть это состояние, как это сделал отец бесноватого отрока, о котором пишет апостол Марк.
«И привели его к Нему. Как скоро бесноватый увидел Его, дух сотряс его; он упал на землю и валялся, испуская пену. И спросил Иисус отца его: как давно это сделалось с ним? Он сказал: с детства; и многократно дух бросал его и в огонь и в воду, чтобы погубить его; но, если что можешь, сжалься над нами и помоги нам. Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию.»
Нравственная атмосфера России середины XIX века была более чем грустной. Лидировал в аморальном поведении двор, за ним — культурная элита. Писатели и критики без конца отбивали друг у друга жён, были завсегдатаями публичных домов, и даже имели платных сводников, поставлявших из провинции «свежую» молодёжь. Чуть ли не единственным борцом с вакханалией оказался Алексей Феофилактович Писемский.
Он как-то предложил на следующем литературном собрании прочитать доклад о трезвости (а он был горький пьяница) с тем, чтобы после Некрасов и Панаев выступили с рассказом о «радостях семейной жизни».
На этом фоне Фёдор Иванович еще долго держался молодцом, но на сорок девятом году влюбился в племянницу классной дамы, в соученицу собственной дочери, Елену Денисьеву, с которой он не расстанется до самой ее смерти в 1864 году, то есть через 12 лет. Как всякий чиновник, он был обязан раз в году причащаться и говеть, но не делал этого (может быть, один из очень немногих), отдавая себе отчет в том, что тогда надо было вернуться к жене, а он не мог.
Правда, разводиться Тютчев тоже не собирался, и вместо грёз о столичных салонах и выходе в хорошее общество барышня получила скромную квартирку на Петроградской стороне. Для девушки ее круга это была беда.
В суд на камергера родственники подать не могли, оставалась супруга. Но верная Эрнестина Фёдоровна, хорошо зная мужа, строго-настрого запретила детям судить отца и увезла их в родовое поместье Тютчевых, под Брянск, куда он и приехал через два дня после кончины Денисьевой.
Семья собралась и увезла папу в Париж, откуда он вернулся на Благовещенье следующего года, но уже другим человеком: покаявшимся христианином и философом. Последние восемь лет жизни Тютчева были целиком отданы России. Всегда близкий к славянофилам, и выдавший за Аксакова старшую дочь, Анну, теперь, богатый личным горьким опытом, он вместе с ними стал отчаянно пробиваться к душам русских людей. Убеждать, что без постоянного напряжения духовной жизни, без молитвы и нравственных усилий, вера может не устоять. Потому что и в Иудее все считали себя верующими, но, не желая трудиться над собой и брать на себя ответственность, люди ждали такого Мессию, Который Сам все за них сделает, да еще поставит их Своей чудесной силой выше всех народов земли. Предающихся такому самообману Господь и назвал родом неверным и развращенным, падающим в пропасть неизбежной трагедии.
«Когда же тот еще шел, бес поверг его и стал бить; но Иисус запретил нечистому духу, и исцелил отрока, и отдал его отцу его. И все удивлялись величию Божию. Когда же все дивились всему, что творил Иисус, Он сказал ученикам Своим: вложите вы себе в уши слова сии: Сын Человеческий будет предан в руки человеческие. Но они не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его, а спросить Его о сем слове боялись.»
Евангелие от Луки
Чуть позднее, уже не на Преображение, а перед Входом в Иерусалим, Христос возвращается к тому разговору о бесновании и говорит ученикам: «Кто не собирает со Мною, тот расточает. Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел; и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, — и бывает для человека того последнее хуже первого».
Это и случилось на Руси: дети получили от отцов зияющую пустоту, и ее стал наполнять поток самого циничного нигилизма — отрицания всего человеческого опыта и его «до-основательного» разрушения…
В шестидесятых Россию посетила неведомая доселе напасть — газетная травля. «Смех и свист!», как говорил Чернышевский, вот главные принципы печатной войны. В ответ на что Розанов позднее скажет, что «Николаю Гавриловичу надо было просто дать в морду, как навонявшему в комнате конюху». Но никто не дал. Наоборот, писатели перед левыми заискивали, оправдывались, как Тургенев перед Герценом за христианский финал «Отцов и детей», и слово «патриот», например, стеснялись произнести. А нередко на подмогу молодёжи приходит и правительство, как в случае с Лесковым — опытнейшим чиновником, которого не брали на вакантные должности, отвечая: «А что же будут говорить наши литераторы?»
Два человека борются в России с этой бедой. Фёдор Михайлович Достоевский («Бесы» он начинает в 69-м году) и Фёдор Иванович Тютчев. В ответ на всеобщее очарование западом он предсказывает Парижскую коммуну, Франко-Прусскую войну и произносит еще дальше идущее пророчество: «Что меня наиболее поражает в современном состоянии умов в Европе — это недостаток разумной оценки того, что творится теперь в Германии. Это дальнейшее выполнение того же дела, обоготворения человека человеком, это все та же человеческая воля, возведенная в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и безусловный. Это может повести Европу к состоянию варварства, не имеющему ничего себе подобного в истории мира, и в котором найдут себе оправдание всяческие иные угнетения».
И, наконец, летом 71-го, уже смертельно больной, он присутствует на всех заседаниях «нечаевского» процесса, после которого подписывает существующему режиму приговор: «Зло еще не распространилось, но где против него средства? Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения? Разорванная со страной и опирающаяся только на материальную силу?» И сам отвечает: «Ничего, поскольку власть в России безбожна!»
«И запретил ему Иисус, и бес вышел из него; и отрок исцелился в тот час. Тогда ученики, приступив к Иисусу наедине, сказали: почему мы не могли изгнать его? Иисус же сказал им: по неверию вашему; ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас; сей же род изгоняется только молитвою и постом.»
«Евангелие от Матфея»

Дмитрий Менделеев

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2007