Я никогда не верила в чудеса, в мистификации, в потусторонний свет, а в церковь ходила только по большим праздникам, и лишь потому, что в детстве мама в такие дни всегда брала меня с собой, а потом, я как бы отдавала религии дань.
По профессии я врач и более склонна к материальному восприятию мира, чем к божественному.

И никаких видений у меня не случалось и приметы не подтверждались (ни пустые ведра, ни черная кошка, перебежавшая дорогу, кстати, как и у моего мужа, который может по три раза возвратиться за ключами, очками, и пр.), а сны у меня большей частью спокойные и освежающие. Но то, что произошло после смерти моей мамы, я до сих пор не могу себе объяснить. Судите сами...
Мама моя родилась в кулацкой семье (так её тогда называли), но по описанию жизни в этой семье, это были обычные «середнячки» со «справным» хозяйством: две лошади, корова с телком, пара овечек и птичья мелочь. Жили они на хуторе в небольшом доме и трудились от зари все, от мала до велика, тогда ведь детей было в семьях много, и у них было семеро — так что ни о каких батраках и помину не было.
Но мой дед в годы революции не захотел вступать в колхоз, за что и был в 1924 году расстрелян по постановлению тройки без суда и следствия (сегодня приговор — завтра расстрел) о чём у меня есть соответствующая справка из органов Госбезопасности, где указано в том числе, что дед мой полностью реабилитирован.
Но тогда в 1924-ом это событие потрясло всю семью: мамина мать (моя бабушка) заболела тяжелейшей формой диабета и вскоре скончалась, а остальных выслали на Соловки, в том числе и младшего маминого брата, которому ещё не исполнилось 14 лет, и когда его посадили на телегу, он не мог идти — у него пошла горлом кровь. Так в дороге он и умер. Осталась в живых только одна мать — когда забирали сестёр и братьев, она отсиделась за печной трубой, а в сумерках поползла по полю (а землю уже прихватило морозцем!) до ближайшей станции, и уехала в город, где брали тогда на стройку без паспортов. Потом ей посчастливилось выйти замуж за госслужащего, и он, как говорится, её собой «прикрыл».
Но какие-то воспоминания о том времени у мамы, конечно, сохранились, и она в годы советской власти под большим секретом делилась ими со мной. Так, она рассказывала мне, что в девичестве у нее был красивый голос, и она пела в церковном хоре — и напевала при этом многие песнопения, хотя, к сожалению после расстрела ее отца и смерти матери, она так плакала, что сорвала голос, и пела потом уже таким же серебристым, но только тихим. Но кроме церковных песнопений, оглядываясь на дверь, в сопровождении гитары пела и романсы, которые тогда были запрещены — это «Отцвели уж давно хризантемы в саду», «Белой акации гроздья душистые...» и др. И я эти песнопения и романсы невольно впитала, запомнила, а порой и повторяла. Так что, когда они, наконец, появились на слуху в нашем обществе, я им уже не удивлялась, а только радовалась, что такая красота вернулась к нашим людям.
Дальнейшая мамина жизнь прошла тихо и незаметно. Правда, во время Великой Отечественной мама закончила РОККОВ-ские курсы медсестер и работала в госпитале, не раз отдавая свою кровь раненым, но ведь тогда большинство людей делали для Родины все, что могли. А после войны, так как специальности у мамы не было (РОККОВСКУЮ справку посчитали недостаточной для полного овладения профессией), мама стала домохозяйкой, а отец мой был обыкновенным бухгалтером. И жили мы скромно, а иногда и скудно. Тем не менее, мама не теряла присутствия духа, и ее песнопения часто звучали в нашем доме.
И вот она умерла. В первые дни после похорон мне все время казалось, что мама стоит у меня за плечами, и когда я готовлю, и когда стираю, и когда сижу на кухне и пью чай — и тогда мне вспомнилось, что душа умершего человека еще некоторое время из дома не уходит.
Впрочем, мыслями я на этом особо не задерживалась. Заняты были похоронами, поминальным обедом (тоже дань традиции) и другими заботами: выполняя мамину волю, перед ее смертью и пригласила священника из собора, который ее причастил и соборовал, что, конечно, доставило мне душевное успокоение, но много хлопот (дело было почти ночью), потому и не стала загружать себя долгими размышлениями на этот счет.
Но на 9-ый день, выйдя зачем-то на лестничную площадку, я вдруг увидела маму, спускающуюся вниз, и так четко, так осязаемо увидела в том сереньком коверкотовом пальтишке и голубом шарфике на голове, которые она обычно надевала весной или осенью, что не поверила своим глазам! Мама спустилась до следующей площадки, остановилась, подняла голову и долго смотрела наверх, как бы прощаясь со мной и с домом, потом повернулась, и не оглядываясь, пошла вниз. И меня как ударило: вернувшись в квартиру, пораженная увиденным, не могла не сказать мужу и дочери: «Вот теперь наша бабушка ушла навсегда».
Но это было еще не все. На 40-ой день, по той же маминой заповеди, я пошла в церковь, чтобы ее помянули. Отдала свою записку, где указала лишь три имени самых близких родственников и с нетерпением ждала окончания службы. Дома семья готовилась к завтраку, но так как поминальных записок было очень много, у некоторых чуть ли не до седьмого колена, то чувствовалось, что священник быстро устал и называл имена почти машинально, а порой даже неразборчиво. И, только перед самым окончанием, должно быть, вздохнув с облегчением, назвал четко и ясно те три имени, которые значились в моей записке. И тут запел хор! И также неожиданно, как и в прошлый раз в этом возносившемся к небу хоралу, я услышала мамин голос — и такой счастливый, такой ликующий, словно мама, освободившись от всех земных бед и тревог, устремилась туда, где ее ждет покой и райское блаженство...

Л. М. Ефремова

Архив газеты "Тайны века", Харьков, 2005