Раскол в Русской православной церкви. Чья фигура стояла в центре его? Светское имя Патриарха Никона. Николай Нилов. Родился в 1605 году, в семье мордовского крестьянина в Нижегородском уезде в 20 лет он стал священником в 30 монахом. Через три года энергия его и смелость привлекли внимание царя, царь приблизил его к себе, называя его собинным другом.
Бывает, что по нужде даже дьявол признает истину, а Никон — нет! — подвели итог суда патриархи Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский. — С этого времени ты уже больше не патриарх, а простой монах».

С Никона сняли шитый жемчугом клобук и золотую панагию, накинули на голову черный клобук какого-то рядового инока из свиты приезжих патриархов.
«Разделите между собой жемчужины, — желчно бросил низложенный, — золотников по пять-шесть каждому достанется, да панагия золотых по десять даст! Вы, бродяги, — позорил патриархов Никон, — всюду за милостыней бродите, чтобы было чем дань заплатить султану...» И здесь «прегордый Никон» остался собой: сумел унизить патриархов, престолы которых в Антиохии и в Александрии, увы, действительно находились под властью безбожного султана. Себя же возвысил с полуслова понятным сопоставлением с Христом, чьи одежды, по словам Евангелия, делили между собой распявшие его римские воины. Святители пренебрегли новым оскорблением — дело было сделано. Никон оправдать себя не мог никак и ничем судьба его была решена.
История быстрого восхождения к вершинам церковной и государственной власти патриарха Никона и еще более стремительного падения святейшего владыки с этой высоты выделяется даже среди водоворота событий бурного и стремительного XVII века.
Иногда Никона называют «русским папой». Никон не достиг того беспредельного владычества, которым обладал глава римско-католической церкви. Но Никон решительно и упорно стремился к безраздельному владычеству, и были в середине того тревожного века годы, когда на Москве казалось, что вчерашний новгородский владыка, а недавно еще безвестный соловецкий чернец, достиг своей цели. В документах тех лет можно встретить не только традиционную формулу: «Царь указал, а бояре приговорили», но и такое: «Патриарх указал, а бояре приговорили...» Никон активно вмешивается во внешнюю политику, в ход войны со Швецией, в освободительную борьбу украинского народа, во все внутренние дела государства. Нижегородского мужика официально именуют «великим государем» — так же, как и царя. В традиционном церковном действе, называвшемся «шествием на осляти», на коне («осляти» на Москве не водились) ехал единственный в этой грандиозной процессии всадник — патриарх. Коня под уздцы вел царь. Обряд всенародно показывал, что царь — лишь слуга патриарха, да и сам Алексей Михайлович, подергивая золоченые поводья, должен был проникаться той же мыслью. Никону проникаться ею было не нужно — в том, что «священство превыше царства», он был убежден.
Невиданные доселе средства расходуются на патриаршие монастыри — разом три, как ни до Никона ни после него уже не ставил ни один патриарх. В сказочном великолепии вырастает под Москвой «Новый Иерусалим». Патриарх не жалеет ни рабочей силы, ни звонкой монеты.
Не по дням, а по часам росли богатства честолюбивого седьмого русского патриарха. Не по дням, а по часам росла его власть. И все рухнуло. Казалось бы, вдруг, случайно, в одночасье, по строптивости нрава, по непомерному властолюбию. И вот уже недавний «великий государь» в грубом подряснике с чужого плеча катит в лыковом возке под крепким караулом в дальний Ферапонтов монастырь. Кто-то, сжалившись, кинул ему в возок шубу...
История сама по себе, конечно же, поучительная. Очень уж она напоминает известную сказку Пушкина, когда обезумевшая от власти старуха кричала: «Не хочу быть царицей, хочу быть владычицею морскою».
Что было дальше всем известно. Почему финал предопределен, потому что Пушкин вскрыл один из метафизических законов. Власть дается на время, чтобы испытать человека. И Никон также как и героиня сказки этого испытания не выдержал.
Историки пытались объяснить и судьбу Никона, и отдельные черты раскола, исходя из личности патриарха. По некоторым оценкам он и жесток и груб, и, что важнее всего, недостаточно образован и не слишком умен для реформ.
Реформа назрела. За долгие века переписывания текстов в них накопилось множество разночтений. В церкви наблюдались различия в обрядах. Иереи служили не только по уставам, но и по установившейся практике.Не Никон был изобретателем равнения на греков. Реформа была продумана во дворце. И Никон был привлечен к уже начатому делу. Однако он вложил всю страсть своей бурной и опрометчивой натуры в исполнение этих преобразовательных планов, так что именно с его именем оказалась навсегда связанна попытка огречить Русскую церковь.
Никону казалось, что именно строгий и единообразный чин сможет остановить начавшееся «качание» мира.
У Никона была почти болезненная склонность все переделывать по гречески. Греческий обряд завлекал его своей торжественностью, праздничностью, пышностью богатством и видимым благолепием.
Никон был дальновиден. Шло воссоединение Украины, а там, в православии уже укрепилось многое из того, что вводил Никон на Руси. Патриарх хотел избежать культовой розни с православной Украиной, чего «ревнители», видимо, понять не могли или же, ограниченно полагая свою веру единственно истинной во всем, и в обряде особенно, собирались вводить свои обычаи на Украине.
Никон большое внимание уделял обрядовой стороне. 26 составленных им вопросов вселенскому патриарху касались самых мелочных обрядовых действий и символики культа. Патриарх Паисий отвечал «возлюбленному брату» Никону, несколько недоуменно поясняя, что частные различия, детали обрядов и толкований не принадлежат к числу важных, поскольку не колеблют существа православного учения.
На самом деле вопросы Никона значительно содержательнее, чем это показалось Паисию. Истина, справедливо полагал Никон, может быть только одна. Следовательно, ход церковный может идти вокруг церкви или «посолонь», по солнцу, или навстречу ему. Третьего просто не существует. Поскольку обряд сакрален и таинствен, то в нем не может быть несущественных деталей и правилен только один способ из двух. Какой? Паисий от прямого ответа уклонился.
Не может быть, считал Никон, чтобы и тот и другой способы крестного знамения имели одну магическую силу. Один способ ведет к верной гибели души, другой же — спасает ее. Какой? Никон требует только точного ответа. Паисий убедил его в одном: и греческая вера — неистинна. Раз нигде нет правой веры, оставалось искать ее дома. Вывод: единственное место на земле, где сохранилась истинная вера, — Русь, и единственный хранитель ее — русская православная церковь. В это Никон верил.
Никон сумел убежденно и сильно воздействовать на царя, раскрывая ему головокружительные перспективы будущего величия России: Алексей Михайлович оказывался единственным христианским государем во всей Европе. Запад издавна еретичен и вдобавок впал в новые страшные ереси: лютерову и кальвинову. Восток захлестнули волны ислама и другие лживые веры. Была надежда на Юг, на православие святых христианских земель, но пал два века назад под ударами неверных Константинополь — это кара божья за отход от истинной веры. «Только Русь, испытавшая, но избывшая и татарский гнет Востока, и латинянское иноземное нашествие (после чего и началась истинная держава), сияет миру благочестием... Братский народ Малой России стремится к воссоединению с Великой Русью, братский народ Руси Белой тоже в борьбе, тоже на пути к освобождению от гнета польско-литовской шляхты, от еретического католицизма...»
«Ты, великий государь, объединишь в своей истинно праведной, истинно христианской державе эти народы, и свет православия, свет не Малой и не Белой, а Великой Новой Руси просияет с Востока, и станет твоя держава Новым Израилем, истинным царствием божьим на земле!..»
И вот уже освящает патриарх знамя-хоругвь, где двуглавый орел со скипетром и державой, знаками царской власти, в лапах, несет на груди икону Знамения пресвятой богородицы, икону-моление, где державный орел оберегает божью матерь с младенцем Христом, молящуюся за Русь. Хоругвь отправляют на Украину, в войско Богдана Хмельницкого.
Но все же патриаршество лишь ступень. Никон был необычайно горд и властолюбив, он грезил не о первенстве в русском «Третьем Риме» (чего он достиг), а о первенстве среди патриархов восточных и, наконец, — третья, и последняя ступень — о первенстве вселенском.
Но раскол повлек за собой реальные жизненные трагедии. За старую веру шли и на костер, и на плаху, «запаливались» в многочисленных и страшных самосожжениях «гарях». Самосожжения трудно объяснить одними только преследованиями старообрядчества. В костры звала вера, которая сумела убедить, что жизнь земная — испытание, мрачное преддверие божественного света и любви. Искать истинного мира, истинной жизни следовало не «здесь», а «там». Эта страшная проповедь разжигала испепеляющий огонь в душе, и он однажды становился реальным пламенем самосожжения. Дым религиозных «гарей» несся к небу, костер, зажженный недрогнувшей рукой, уносил в небытие и то, что было, и то, что могло быть и не сбылось, все тяготы жизни и самую жизнь. Монашескими мантиями покрыл землю пепел самосожжений. Уголь чернел там, где недавно жили люди, стояли избы, колосился хлеб.
Иноческие имена запечатлены страшной памятью первых самосожжений в старообрядческих синодиках. С чернецом Данилой на Тоболе сожгли себя 1700 человек. Число это приблизительное, называют и другое, меньшее, но, так или иначе, тобольская «гарь» — одна из крупнейших в истории раскола. Число жертв раскола, точнее, число тех, кто сам совершил над собой «бескровную» человеческую жертву, определить почти невозможно. Принято считать, что к 1700 году, то есть за четверть века от начала самосожжений, в них погибло 9 тысяч человек... В XVIII веке эти цифры становятся больше.
Аввакум, узнав о первых самосожжениях, одобрил их как «второе, неоскверняемое крещение». Сам он тоже принял огненное крещение, но иначе. 14 апреля 1682 года Аввакум и трое его сподвижников — «великая четверица» писателей-публицистов — были сожжены в Пустозерске «за великие на царский дом хулы». Полуослепшие от яркого дневного света узники твердо шли из земляной тюрьмы к деревянному срубу — месту казни. Говорить мог только Аввакум. У троих его сподвижников давно уже были вырваны языки и отрублены кисти правой руки, чтобы не проповедовали и не писали. Один из четверки, Лазарь, пал духом. Он страшился костра. Сохранилось известие, что Аввакум в эти последние минуты ободрял и утешал Лазаря. Он говорил, что муку терпеть только один миг и тут же вылетит из тела душа и тут же обретет давно заслуженное вечное небесное царствие. Один только миг...
Конечно же суть раскола была не только в обрядовой стороне, не в том, как креститься, двумя или тремя перстами. До реформы в сознании народа сохранялась мечта о здешнем граде земном — теократическая утопия. Казалось, что мечта уже сбылась, и «Царствие» осуществилось под видом Московского государства. Пусть на востоке есть четыре патриарха. Но ведь только в Москве единый и единственный православный царь. И это ожидание было теперь вдруг обмануто и разбито. «Отступление» Никона не так встревожило староверов, как «отступление» Царя. И именно это «отступление» Царя в их понимании придавало всему апокалиптическую безнадежность, внушало мысль, что мир во зле лежит.
«Во время это нет Царя, един был православный царь на земле да и того, не внимающего себе, западные еретики угасили. Закатилось христианское солнце» — Пишет дьякон Федор.
Кончается и Третий Рим. Четвертому не быть. Точнее сказать заканчивается священная история. История впредь перестает быть священной, становиться безблагодатною. Мир оказывается и остается отсель пустым, оставленым, Богооставленным. И нужно уходить, — из истории, в пустыню. В истории побеждает кривда. Правда уходит в пресветлые небеса.

Так понимали происходящее в России староверы.

Давид Риссинберг